Нуль

Бабенко Виталий Тимофеевич

Из коридора опять донеслись звуки. Это прошлепал босыми ногами Костик – сходил в туалет, спустил воду, вернулся в детскую и со скрипом залег в свою кровать.

Запах крови был неистребим. Сергею стало мерещиться, что он теперь никогда от него не избавится. Одежда пропахла, и он сам пропах, и во всем доме поселился этот мерзкий скользкий запах, а может быть, даже во всем кровавом ночном городе.

Сергей порылся в ящиках серванта и нашел пакетик с благовонными палочками, которые ему подарил старый друг, несколько месяцев назад побывавший в Малайзии. Воткнул одну палочку в толстую свечу, стоявшую в подсвечнике, – последний раз ее зажигали на Новый год – и поднес горящую спичку. Воскурился синеватый дымок. По кухне распространился

томный запах ладана. Эти палочки Сергей потом зажигал несколько дней…

Перед его глазами стояла огромная лужа крови. Он вспомнил выражение «на сгустках воли». Когда он пил и порой приползал домой на карачках, его первая жена неизменно произносила: «Опять на сгустках воли явился».

Сейчас ему тоже потребовался сгусток воли. Он заставил себя подняться и направился в соседскую квартиру. Вошел в кухню, наклонился над тряпкой и… сел на пол, прямо в недомытую кровь. На тряпке, тускло поблескивая медью, лежала пуля.

Сергей мог поклясться всеми богами мира, что пять минут назад никакой пули здесь не было. Он осторожно взял ее двумя пальцами и, пытаясь унять дрожь в руке, поднес к глазам. Калибр ТТ, как известно, семь-шесгьдесят-два. Этот кусочек металла походил на пулю калибра семь-шестьдесят-два, но, не будучи специалистом, Сергей не мог сказать наверняка, что держит в руке именно то, чем лишил себя жизни сосед Василий Андреевич. Он не был уверен, что это пуля от ТТ. Он вообще теперь ни в чем не был уверен.

Тупик.

Плохо соображая, Сергей опустил пулю в карман и взялся за тряпку…

Сергей всегда очень ревностно относился к чистоте и точности языка. Неправильное словоупотребление, непонимание слов, засоренность речи приводили его в ярость. Наши разговоры о литературе чаще всего сводились именно к спорам о качестве письма. Мы довольно редко говорили о любимых писателях, потому что читательский опыт был у каждого свой – Сергей прекрасно знал английский и французский и перечитал горы книг в оригиналах, я же, не владея никаким языком, кроме русского, читал очень много в переводах с восточных языков и здесь давал Сергею изрядную фору. Косточки современным писателям мы тоже перемывали довольно редко, как-то молчаливо сходясь на том, что великих достижений у отечественной литературы в настоящее время нет и дискутировать особенно не о чем.

А вот о приемах словесной вязи, чистоте литературной работы и культуре речи вообще мы говорили много.

– Ненавижу мат, – говорил Сергей. – Я допускаю его в литературе, потому что художественная ткань по сути своей исключает запреты, и для речевых характеристик и образов персонажей или ситуации допустимо все, были бы мера и вкус, но в повседневной речи мат отвратителен. И вовсе не потому, что смысл матерных выражений зачастую мерзок. Люди употребляют мат, потому что бедны на язык, и убоги воображением, и обижены эмоциями, и мало читали в своей жизни хорошей литературы, а то и вовсе не читали, и потому что лишены любви к языку как к таковому. Чувство языка и свободное им владение несовместимы с матом.

Я не полностью с ним в этом соглашался, меня смешила серьезность, с которой он витийствовал на тему культуры речи, сам я, скорее, исповедовал абсолютную свободу мыслевыражения, поэтому, как правило, послушав некоторое время Сергея, находил возможность вставить:

– Ты, как всегда, прав, дружище, еб твою мать!

Сергей бесился.

На правах старого друга я, конечно, мог подшучивать над ним, и до серьезных конфликтов в наших беседах дело не доходило. Но, вполне возможно, то, что я называю вышучиванием, а следовало бы именовать издевательством, имело очень серьезную причину – зависть. Если честно, то я не

на шутку завидовал Сергею. Оставим в стороне то, что он был директором и владельцем издательства, а я – редактором-поденщиком, что он четыре-пять раз в год выезжал за границу – на какие-нибудь международные книжные ярмарки, конференции, конгрессы, семинары и прочее, – что наше положение в литературном мире было несоразмерным, так же как и заработки. Я завидовал ему прежде всего в литературном отношении.

Сергей прекрасно знал и чувствовал именно русский язык, его коньком была этимология, он постоянно копался в историях слов, все, что он писал, отличалось Стилем, – а вот как раз этого мне и не хватало. Да и не только мне.

Впрочем, послушаем лучше «Альбинони».

||||||||||

«Я не понимаю, как люди могут употреблять слова и не ведать, что они означают, откуда взялись. Магия языка – конечно же, не в синтаксисе, а в морфологии и этимологии. Слова завораживают меня с детства, любые слова – причудливые и самые обыкновенные.

Почему собака называется собакой, а воск – воском? Почему «есть» обозначает одновременно существование и процесс принятия пищи? Почему «гора с плеч», а не «с плечей»? Откуда взялись «авокадо» и «ананас»?

Меня приводит в восторг, что «амеба» и «биржа» – синонимы, а «дуэль» и «парабеллум» – слова не просто из общего семантического пространства, но однокоренные. Я постоянно очарован фантазией человеческого языка.

Пары родственных слов бывают просто фантастические: маневр и хирургия, эшафот и катафалк, трюфель и тубероза, эссе и шекель, пилот и кибернетик, риф и котлета, ваниль и влагалище, эпоха и теннис, апломб и зонд, республика и ребус, парапет и бюстгальтер, мустанг и бленда, гротеск и криптография, ересь и интеллект.

Мне страшно интересно докапываться, что «карабин» – это навозный жук, «бриджи» – буквально «ягодицы», или просто «задница», «петарда» произошла от глагола «пердеть», а «спонсор» значит «торжественно обещающий», и, таким образом, в этимологическом смысле все пионеры Советского Союза были спонсорами. Я готов плакать от тихой радости, когда узнаю, например, что «трапеза» – и «трапеция» – это всего лишь «столик», причем слово за долгую историю укоротилось, изначально же это было «тетрапеза», то есть нечто четырехногое, и, таким образом, у вкусного слова «трапеза» множество кузенов, среди них – велосипед, тетраэдр, пьедестал, фут, пеон, тетрадь, антипод, тетрациклин, футбол, педаль и даже все тот же пионер Советского Союза.

Не думаю, что я одинок в своей зачарованности словами, однако ближние, любопытные до слов, попадаются мне все реже и реже. Катаев говорил, что человека втрое больше мучает вид предмета, если он не знает его названия. Ерунда! Люди не понимают названий вещей, и это не мучает их нисколько! Семь человек из десяти скажут, что бутерброд – это «хлеб» плюс «масло». А сколько человек из тысячи объяснят, что бутерброд – это «сэндвич» из трех слов, где нет ни хлеба, ни масла, зато есть «корова» плюс «сыр» плюс «кусочек чего бы то ни было»? Думаю, нисколько! И такое незнание собственного языка ничуть не терзает «могущественных», ибо эти растения даже не знают, что они могущественные.

Между прочим, я сейчас не сказал ничего обидного: люди – это буквально «растения», ибо слово «людъ» происходит от готского «лиудан» – «расти», а «чело-век» толкуется в русском языке именно как «высшая сила».

О боже, каждый день я встречаю подтверждения тому, что люди не задумываются над словами, которые произносят или пишут.

Вчера в газете прочитал: «Скоро в Подмосковье появятся новые электрички. Вагоны будут на два метра длиннее старых, а двери – на порядок шире». Дорогой друг, писавший эту заметку, знаешь ли ты, что «на порядок» в русском языке (и при десятичной системе счисления, а другой пока не предвидится) означает «в десять раз»? Ты можешь вообразить двери электрички шириной двадцать метров?