Нуль
Шрифт:
Открываю на первой попавшейся странице книгу моего хорошего знакомого, который ударился в модную ныне боевую фантастику и считает себя одним из первых писателей в этой области:
«Чернеющая между валунами дыра выглядела довольно мрачно, походя на провалившуюся пасть неведомого чудовища».
Не говоря уже о двуударности – и стало быть, двусмысленности – слова «походя», как и куда может провалиться пасть?
У великого Фасмера: «Каприз, из французского «каприс» – то же, от итальянского «каприччо», буквально «козлиная поза» – от латинского «капер», козел, «капра», коза».
А если задуматься? Какая связь между капризом и козлиной позой? И что это такое вообще – козлиная поза? Увы, великие тоже ошибаются.
Вот, произнес фразу и понял, что она звучит
Для этимолога было очень соблазнительно связать каприз с «капрой», то есть козочкой. Но слово «каприччо», породившее «каприз», – другого происхождения, как ни печально мне поправлять вас, уважаемый Максимилиан Романович. Каприччо – виртуозная пьеса в вольном стиле, с неожиданными оборотами – это «капориччо», или, в два слова, «капо риччо», голова с всклокоченными, щетинистыми, жесткими волосами, торчащими в разные стороны, этакий «ежик». Точно так же в каприччо ежисто «торчит в разные стороны» мелодия, а ежик на латыни – «эрикиус», и фамилия итальянского художника Себастьяно Риччи переводится как «всклокоченный». Замечу попутно, это тот самый Риччи, на картине которого Геракл удивительно похож на роденовского Мыслителя, между тем как дистанция, разделяющая эти произведения, – два столетия.
И так далее, и так далее, и так далее.
За многие годы работы издателем я смертельно устал от редактирования. Мне безумно надоело выправлять рукописи людей, понятия не имеющих ни о самих словах, ни о том, как они должны соединяться в предложения, никогда не задумывавшихся, что означает само слово «текст». Людей, которым в голову не приходит, что, подобно тому как любое слово – фантастично, потому что представляет собой уникальный продукт истории и культуры, любая фраза – тоже фантастическая конструкция, невероятно эластичная и поразительно жесткая одновременно. «Текст» – слово латинское, оно означает «ткань», а в хорошей ткани не может быть ни узелков, ни торчащих ниток, ни сувоев, ни зацепок, ни, упаси боже, прорех.
Употребление неверного слова, даже из синонимического ряда, меняет оттенок, а значит – смысл. Изменение порядка слов во фразе меняет интонацию, а значит – смысл. Изъятие нужного слова или добавление лишнего ломает ритм, а значит – смысл.
Если заботиться о смысле, то нужно отчетливо понимать: каждое слово должно стоять на своем месте. В этом отношении – может быть, единственно в этом отношении – проза не отличается от поэзии. А ведь, кроме смысла, нужно заботиться еще о заключенных в словах образах, об эмоциях и страсти, которые несут слова. О, как же важно выразить словами страсть! Ту страсть, которая, по Пастернаку, есть слепой отскок в сторону от накатывающейся неотвратимости.
Хорошая проза – это всегда смелые и слепые отскоки в сторону, это, как писал Мандельштам, «движение словесной массы – движение стада, сложное и ритмичное в своей неправильности; настоящая проза – разнобой, разлад, многоголосие, контрапункт…». И нужно еще заботиться о подтексте, аллюзиях – прозрачных и сознательно ложных, путеводных подсказках и намеренных обманах читателя, об аллитерациях – всех этих коварных скрепах, эпифорах, зевгмах и рондо, – о чистом звучании каждой фразы, о ритме, правильном и неправильном, об ударениях – слова могут быть с ямбическими, хореическими (то есть мужскими и женскими) и, конечно же, дактилическими окончаниями, а ударение на четвертом от конца слоге часто ведет себя предательски, и это важно не только для поэзии, но и для прозы, неверный размер способен изуродовать всю конструкцию. Не говоря уже о том, что слова не должны подставлять автору ножку.
Фраза «В степи здания встречаются редко» недопустима. Объяснить почему?
Сколько лет я знаю Синицкого, столько лет читаю его повести и рассказы. Они интересны и необычны, но ужасно замусорены лишними словами и звуками.
Вот фраза – беру навскидку любую: «Пока
А вот что меня всегда восхищало в Синицком – это его умение найти в своей фотографической памяти точного двойника любого человека. Когда-то он заявил, что моя жена Катя – вылитая Джейн Остин, я поначалу не поверил и даже на какое-то время выкинул это сравнение из головы. Много позже – в Англии – мне попалась на глаза в книжном магазине иллюстрированная история английской литературы. Я перелистал книгу, открыл на статье о Джейн Остин и – в буквальном смысле обомлел. С гравюры на меня – если быть точным, то не на меня, а куда-то влево – смотрела Катя, одетая в глухое платье с короткими рукавами, по моде начала девятнадцатого века. Из-под чепца выбивались смешные завитки волос.
Если бы не Синицкий, я сам ни за что не догадался бы, что мой младший сын Костя – копия мальчика с картины Пинтуриккьо. Разумеется, я прекрасно помню эту картину, но два образа никогда не совмещались в моем сознании: разные прически, отвлекающее одеяние, да и нет привычки соотносить художественные изображения с реальными людьми. Между тем у Синицкого – это даже не привычка, а образ мышления».
||||||||||
Хватит о Синицком. На пленках Сергея мне уделено немало места. Это вполне объяснимо – мы знакомы уже двадцать лет. Необъяснимо другое – хаотичный характер записей. Мысли о литературе, частные наблюдения, цитаты из литературных произведений, отвлеченные куски текста… – видимо, фрагменты каких-то авторских произведений Сергея, рассуждения на темы морали. Мне самому никогда не пришло бы в голову наговаривать такое на магнитофон.
Что касается моего «образа мышления»... Ничего удивительного в этом нет. Удивительно то, что люди в большинстве своем не замечают поразительных подобий в многообразном мире человеческих лиц. За свою историю цивилизация накопила бесчисленное количество изображений – иконы, фрески, живописные полотна, гравюры, офорты, фотографии, фотографии, фотографии… Убежден: у каждого человека есть двойник – и не один – в этой воображаемой галерее запечатленных ликов, для размещения которой не хватило бы самого большого музея мира.
Я же отличаюсь от других людей только своеобразно организованной памятью. Она плохо ладит с цифрами и телефонными номерами, но зато держит тысячи лиц из той несуществующей галереи и услужливо подсказывает соответствующего двойника, когда я вижу какого-нибудь человека.
С Сергеем, например, очень просто: внешне он – второй Бальзак.
Я приехал в Москву в январе и на второй же день пришел к Сергею – это была, очень хорошо помню, пятница, двадцать шестое число. Мне доставляет огромное удовольствие связывать те или иные даты с какими-нибудь малоизвестными событиями. «Малоизвестность» – понятие относительное. Событие может быть даже очень важным, но чаще всего люди не имеют ни малейшего представления, в какой именно день оно произошло: так уж мы, человеки, устроены, что нам легче запомнить год, а не число. Между тем каждый день просто изобилует памятными вехами.