Нуониэль. Книга 1

Мутовкин Алексей

— Она была молода, — продолжил Ломпатри. — Гораздо моложе меня. И когда я встретил её, я ни разу не подумал о выгоде этого союза. Я не подумал о расширении своих земель или о дивном счастье, которое имеют все, у кого жена на колено моложе. Единственное, что пронеслось в моей голове, когда я взглянул на Илиану: я хочу, чтобы мои дети росли похожими на неё.

Рыцарь вздохнул и поправил лисью шкуру, спавшую с плеча.

— Наша провинция славится богатыми охотничьими угодьями, — снова заговорил Ломпатри мечтательным голосом, полным тепла былых воспоминаний. — Я не разрешаю охотиться на крупного зверя, но на мелочь — ходи хоть каждый день. Я и сам порой выезжал. Жаль, не так часто, как хотелось бы. Знал бы по молодости, что так коротка жизнь, чаще бы махал рукой на всякие дела и отправлялся бы в леса с дружной компанией и любимыми моими псами. А в тот раз мы на волка пошли. Воська не даст соврать. И вот Илиана как чувствовала,

что я хочу её с собой взять. Так и стала напрашиваться. Возьмите, говорит, меня с вами, господин рыцарь; я мешаться не буду. И ведь как знала, что я сам не предложу, а коль попросит — возьму. Выехали мы утром, когда лес подёрнут туманом. На ней зелёное платье и лисьи шкуры, вот как эти, — и Ломпатри хлопнул себя по плечу. — Верхом сидела по-дамски: на одну сторону ноги. Благо, сёдла имелись тогда такие. А я смотрю, моя Илиана вперёд глядит, ан нет да нет, на соколиного мастера да и обернётся. Мастер отправил сокола в небо, а как обратно тот лететь начал, моя Илиана к мастеру подходит, забирает рукавицу, клобук и выходит вперёд нас. Все дыхание затаили, а моя Илиана руку вытягивает, вот так, и с небес на эту тонкую руку в грубой рукавице опускается охотничий ястреб. И сколько грации в этой руке! Сколько красоты в моей Илиане! Но именно этот момент, когда птица села ей на руку, я запомнил ярче всего. Как жаль, что следующая зима выдалась столь суровой. Даже в замке, где камины и очаги горели постоянно, ветер и сырость ощущались так ясно, будто сидишь в землянке. Моя Илиана уже носила первенца, но этот ветер с моря. Это всё ненавистный ветер! Острый морской ветер. Потом траурная процессия с длинными чёрными флагами. И скорбь. И она, и не родившийся младенец… Затем началась война, и стало совсем не до семейных дел. Когда наступил мир, пришлось восстанавливать виноградники. Но важнее всего то, что после Илианы, у меня так и не появилось желания связывать себя брачными узами. А потом вот это болото, — он махнул рукою.

Вандегриф понял, что рыцарь имел ввиду свою кочевую жизнь в изгнании.

— Когда вернётесь в Атарию, король Хорад подыщет вам прекрасную партию, — подбодрил его Вандегриф.

— Но сначала я женю вас, как и договаривались, — указывая пальцем вверх, сказал Ломпатри. — Что же до короля, то когда я был в почёте у его величества, он только и думал о том, как соединить мой дом и дом Фендира Дивания. Я лучше сам возьму в жёны одну из дочерей Монда, чем позволю господину Фендиру разгуливать по моим виноградникам, как по своим собственным.

— Ну, господин Ломпатри, скажем, дочь Монда вы всегда успеете в жёны взять, — заметил Вандегриф.

— Ха! — загоготал Ломпатри. — Чудесно сказано! Однако, как человек, собирающийся хлопотать о вашем счастье, я должен знать всё о ваших сердечных делах.

— Дорогой друг, я уже давно не думаю о брачных узах. В молодости я ходил влюблённым в одну купеческую дочь; прекрасную, златовласую девушку с хорошими манерами. Каково же было моё удивление, когда отец заявил, что жениться мне возможно будет только на благородной женщине. В тот момент в моём воображении нарисовалась худая, бледная особа, взращённая в глухом замке, где нет света, и кругом воняет плесенью. Да, да, мы, купеческие молодцы, так и представляли этих благородных девушек. Для нас они все слыли бледными поганками со слабым здоровьем, вечно жалующиеся на погоду и нехватку нарядов для балов. Я рвал и метал, узнав о том, что наше юношеское счастье обречено. Но в глубине души я всё понимал. Понимал, какой чести удостоился мой отец. То, что судьба подарила нам, нельзя уничтожать. Поэтому, я уехал в наш новый надел и разорвал все связи с прошлым. Потом до меня дошли слухи, что моя златовласка вышла замуж, рожает детей и толстеет, сидя на сундуках своего муженька и на приданом папаши.

— Трагично, — сочувственно произнёс Ломпатри.

— Не столь трагично, как у вас, господин рыцарь, — ответил ему Вандегриф, а потом обратился к Воське:

— Воська, ты живёшь на свете дольше всех нас. Что ты думаешь обо всём этом?

— Ох, господин рыцарь, я всего лишь старый человек, который старается сделать так, чтобы всё было в порядке, — ответил Воська, который то и дело подливал себе в кружку браги из кожаного бурдюка.

— Не юли, Воська, — поддержал Вандегрифа Ломпатри, — я знаю тебя всю жизнь, а ты ни разу не говорил со мною о женщинах.

— Так разве дел мало — болтать о праздном? — спросил слуга.

— Костёр, ночь, кругом бандиты и дикие звери, нам недолго осталось, мой старый друг. Когда как ни сейчас рассказать о самом сокровенном?

— Ох, господин Ломпатри, — начал Воська, — это сталось так давно, что и припоминается с трудом. Лет пятнадцать мне было али и того меньше. Звали ту пигалицу Кириной. Была эта Кирина рыжая, кудрявая, и бешенная, как корова весной на первом выпасе. Её так все Савраской и кликали. И ходил я

за нею днями и ночами. Дни напролёт сох по ней. Всё, что ни скажет, всё делал. Хочет цветов полевых — Воська уже бежит, несёт. Возжелает сластей — Воська в город два дня пути в один конец собирается, у отца соболя просит на обмен. А потом Воська воротись из города, а она уже другому куры строит. Ждал я, ждал ейной милости, да токмо и дождался, что пообещалась она за хлопца с другой деревни выйти. Понял я тогда, что это непорядок. Негодно так жить, чтобы всё делать, а тебе в ответ кукиш с маслом. Не выходит так в жизни, чтобы человеческое сердце на всё соглашалось, во всём чтоб человек уступал, всё делал на совесть и по доброте душевной, а его за это как поганую псину из хаты прогнали бы. Махнул я на всё рукою и пошёл прочь. А как в Айну очутился, так сразу и поступил в замок на службу. Старый господин меня быстро определил в услужение к своему сыну господину Ломпатри. С тех пор, если и вспоминаю о былом, то только с улыбкой. Ведь негоже, когда ты всё для человека делаешь, а тебя, с позволения сказать, по лицу бьют.

— А как же ты, коневод? — спросил Вандегриф у Закича, желая быстро перевести разговор с Воськи и его неудачных сравнений. — Раз пошёл у нас такой разговор задушевный, то и ты рассказывай.

— Мне и хвастаться нечем, — ответил Закич.

— Так не пойдёт, Закич, — прикрикнул на него захмелевший ещё больше Ломпатри. — Тебе не отмолчаться! Уверен, что у такого пройдохи как ты история будет почище любой кабацкой байки.

— Готов поспорить, что ты несемейный, — предположил Вандегриф.

— Он тот ещё кутила, — махнув рукою, сказал Ломпатри, — Его под венец вести — всем миром тащить придётся: упираться будет руками и ногами.

— Это воробей стреляный, — сказал опытный Навой. — Навидались таких на войне.

— Хватит! — остановил их Закич, не выдержавший потока обидных догадок. — Женатый я.

Заявления коневода всех удивило. Немолодой, но и не старый Закич всегда походил на одинокую птицу, жаждущую приключений.

— И что же тебя заставило совершить столь невероятный подвиг? — спросил Навой, рассмешив всю компанию.

— Колбаса, — нехотя ответил Закич, выдержав длинную паузу.

— Что? — удивился Вандегриф.

— Я женился из-за колбасы, — объяснил Закич, ковыряя палкой угольки в костре.

— Как из-за колбасы? — ничего не понимая, спросил Вандегриф.

— Чего же тебе не ясно, рыцарь? Колбаса — вещь хорошая. Вкусная вещь. Я колбасу люблю. А Зарина, она была хорошей девушкой, дочерью мясника. Он вертел такие колбаски, что за две версты от его дома, чуя этот сладкий запах, любой начинал хотеть есть. Ты мог быть сколько угодно сытым, но, улавливая аромат этих колбасок, ты уже не принадлежал себе. Женившись на дочери этого мясника-волшебника, в моём доме появилось столько колбасы, сколько я бы и за год не съел. Весь подвал, сени, горница и даже одрина оказались враз завешаны коричневыми колбасными рогульками, блестящими от масла и перевязанными бечёвкой с обоих концов. Даже от волос моей жены пахло колбасой. Спросонья я часто не мог понять, кто это рядом со мною — жена или колбаса. Я ел колбасу три раза в день. Продавал её народу с радостью, потому что был уверен — им понравится, и они вернутся за добавкой.

— Говорил же я вам — пострел! — заявил Навой. — Жениться ради колбасы! На такое могут пойти только самые отчаянные из нас.

Снова весь лагерь залился громким смехом. Крестьяне опять позабыли о своём горе и потешались над рассказом коневода. Тут Закич вскочил с места и швырнул палку в костёр. Вверх взмыли оранжевые искры.

— Отчаянные? — озлобленно спросил он. — Да, отчаянные. Порасторопнее некоторых! Я женился ради колбасы. И где я теперь? В гнусных Дербенах! А вы? Вы, каждый ради своей собственной колбасы положили свою жизнь! Я здесь сам! Это мой выбор — сидеть и нюхать этот костёр! А вы все, как последние слабаки держитесь, каждый за свою колбасу и шагу от неё не ступите. Ты, — и он показал на Ломпатри, — только и делал, что ныл всю дорогу: «ай-ай-ай, меня предали!» Держался за свою честь и достоинство? Нет! Ты прятался за юбкой своего короля. Мог бы уже давно заявиться к обидчику в дом и доказать ему в честном бою, кто прав, а кто виноват. Но нет! Мы не станем тыкать короля носом в его собственное дерьмо, потому что тогда, он ещё раз лишит нас нашего сладкого титула. Нашей колбасы. Или убьёт.

— Не смей так отзываться о короле Хораде! — закричал Вандегриф, вскочив со стула и швырнув прочь кружку с брагой.

— Не очень-то заступайся за своего короля, рыцарь, — продолжал Закич. — Ты от Ломпатри недалече ушёл. Тоже горазд на каждом углу глотку рвать, крича о чести! Где твоя честь? Дай потрогать? Когда любимый тобою король отправил тебя вернуть Ломпатри, ты долго взвешивал, какая колбаса вкуснее пахнет: золото Мастелида или благодарность его величества. И где спала твоя честь, когда ты на конюшнях прятался от разбойников, которые уводили степковых детей?