Няня на месяц, или я - студентка меда!
Шрифт:
— И как это называется?
— Дискриминация, — она недовольно буркает, сверлит дверь почти обиженным взглядом. — Вот чего они? Можно подумать мы б увидели что-то новое!
— Не увидели б, — я согласно хмыкаю. — Элечку мы не только видели, но и облапать кучу раз уже успели.
— Угу, — Женя фыркает и к единственной кушетки устремляет сначала свой взор, а потом и ноги, — ты главное Кириллу Александровичу именно так и передай. Он оценит. И Эльвина в землю точно вкатает.
— Не вкатает, — я возражаю,
Устраиваюсь рядом, приваливаясь затылком к стене, и ноги блаженно вытягиваю.
— Надеюсь, это моя привилегия, — Женька же ворчит, поворачивает голову, смотрит.
И, приоткрывая глаза, которые настойчиво и самостоятельно слипаются, я недовольно вопрошаю:
— Что?
— Ты и Красавчик… — Женька мнется, — и ты с Лёньчиком рассталась.
Звучит почти претензией, обвинением, под которым я начинаю невольно ерзать, сопеть и сердито бухтеть:
— С Лёнькой мы расстались из-за характеров, мы оказались совсем не конгруэнтны.
— Ага, а с Лавровым конгруэнтны, как тазобедренный сустав.
— Да, — я соглашаюсь прежде, чем до меня доходит смысл ее слов.
И врезаю локтем под ребра, когда доходит:
— Нет, мы совсем… Женька!..
— Чего? — она смеется.
Вызывает невольную улыбку в ответ, потому что тазобедренный сустав — конгруэнтен и потому что в качестве комплимента эта фраза не канает.
Вано проверил на своей очередной единственной красавице и после бухтел неделю, потирая щеку, что девушки пошли не образованными.
И обидчивыми.
И признаний искренних не понимающими, юмора в общем-то тоже.
— Ничего, — я огрызаюсь и двигаю ее, чтобы пристроить голову на ее колени, забраться на кушетку, поджав ноги, — я сплю, ты работаешь подушкой.
Работать подушкой Женька против, но я, не слушая приглушенно-возмущенных возражений, устраиваюсь удобней и ей приходится смириться, отвесить невесомый подзатыльник, когда, уже проваливаясь в сон, я предлагаю ей спеть колыбельную.
И будит она меня осторожно, шёпотом:
— Даха, вставай, уже все.
Эля осмотрели.
Выставили сотрясение мозга, наложили тугую повязку на ребра, что оказались сломаны, и до вечера оставили в палате, под наблюдением.
Для перестраховки, как говорит Степан Германович.
Сцеживает зевок в кулак, и глаза уставшие, красные пальцами трет.
— Все, отличница, можете домой езжать, — но говорит все так же весело, с уколом насмешки, — разбираться.
Растягивает последнее слово, косясь на Кирилла Александровича.
И домой я резко перестаю хотеть, загораюсь нестерпимым желанием остаться с Эльвином и даже желание это изъявить готова, но Женька меня опережает:
— А можно с ним? К нему?
— Тебе можно, но только ты, — Степан Германович благодушно соглашается, предупреждает со строгостью, что смазывается заразительным
Выходит… неоднозначно.
Или я совсем испорченная.
Да, но на Лаврова посмотреть не получается.
Получается на Женьку, что предательница и что решительно объявляет, что останется с Эльвином до вечера. Право вынести ему мозг с первых минут бодрствования у Женевьевы священное и отдавать его она никому не готова.
Да и в отличие от меня она не дежурила, спала прошлую ночь, поэтому и сестрой милосердия сидеть не мне.
Мне же следует поехать домой.
И гробовое молчание Кирилла Александровича до моей квартиры я разбавляю радио, подпеваю 5sta family с их многоэтажками, и косых взглядов не замечаю.
Игнорирую сжатые челюсти.
И молчу, когда он выходит следом, переливается трелью сигнализация за спиной, и подъездную дверь, пропуская меня, Лавров придерживает.
Не спешит.
Дает фору в пару ступеней, но своеобразные салочки все равно мной заведомо проиграны.
Он догонит, поймает, не отпустит.
Придушит, потому что мы никто и ничего не должны, но позвонить ему я должна была, рассказать, а он должен был помочь.
Пятый этаж, шестой…
Ни к чему ускоряться, Даша, но сердце рвется, оглушает, подгоняет.
Открыть двери, и руки предательски трясутся.
Тормозят.
Ключи бросаются на тумбочку, а я разворачиваюсь, отступаю вглубь коридора.
— Я не обязана была звонить.
— Не обязана, — он подтверждает.
И дверь захлопывает оглушительно.
Надвигается.
— Ты мне никто, чтобы я отчитывалась!
— Никто.
— Ты… ты играешь со мной…
— Играю, — очередное соглашение, что выводит из себя, выдыхается мне в губы, — и люблю.
И целует.
Или наказывает, потому что слишком остро, почти болезненно.
На грани.
И мало, поэтому жадно, глубоко, требовательно, и все равно мало.
До стона и поспешно сдернутой футболки, удара о стену и закинутых на талию ног. До криков и укусов, что сразу зализываются, зацеловываются и сводят с ума.
До сумасшествия, которое поглощает окончательно и раскалывает на мириады…
Глава 33
Черные линии причудливо изогнуты, переплетаются.
Увлекают.
И я веду по ним пальцем, повторяю колдовской узор, чувствуя, как тяжелая и горячая ладонь вздрагивает, напрягается и на миг застывает, переставая дразнить, спускать накинутое кое-как одеяло все ниже.