Ныне и присно
Шрифт:
— Дык я че? — пробормотал он. — Я ничо…
— Что ж это на свете деется? — всплеснула руками Петрова супружница. — Парень в себя прийти не успел, а вы его в Колу тащить собрались! Не мужики — недоразуменье сплошно!
Хозяйка задиристо встала перед Серафимом, пухлый кулачок ткнул в широченную, как ворота сарая, грудь.
— Домой ему надо. Шабаниха, небось, с ума сходит!
Гроза миновала. Брови Серафима задумчиво сошлись к переносице, Букин облегченно вытер вспотевший лоб.
— Вот я ему баньку истоплю, да ночь поночует, а утром с Петькой в Умбу! —
Сергей понял, его мнение здесь никого не интересует. «Это что? — давясь обидой, подумал он. — После драк, убитых финнов, схватки с волчьей стаей — снова в несмышленыши? Не выйдет!»
— Сядь, хозяйка. Не мельтеши! — нарочито сурово пробасил он. — Никто меня не тянет — сам вызвался. И баньки твоей ждать недосуг — Весайнен уж на подходе, а народ по зиме кто в кабаке, кто на печи. Вырежут сонных, и вся недолга. Спешить надо.
— Экий торопыга, — проворчал сидящий напротив Петр. Аль зазноба в Коле ждет?
«Если б в Коле…» Сергей вспомнил наивную большеглазую лопарку, в груди защемило. «Как она там? Матул верно говорил — стены у монастыря крепкие… а все ж тревожно на душе…»
— В Коле, не в Коле… Посадник сказал, чтоб ввечеру нашим духом здесь не пахло, значит неча и рассиживаться.
— Эт-т верно, — поддержал Букин. — Нилыч шибко сердит был. Лучше бы ему не перечить.
«Кто бы говорил! В пыточной едва не в драку с посадником лез, а нынче эвон какой послушный… — мысленно ухмыльнулся Шабанов. — Или боится, что давешнее озорство наружу выплывет, да кто-нито по шее накостыляет?»
В дверь постучали. Не дожидаясь приглашения в избу ввалился Егорий. От вчерашнего пьянчужки ничего не осталось — у порога высился облаченный в кольчужный доспех воин, пояс оттягивал тяжелый меч в кожаных видавших виды ножнах, из-под кольчуги выглядывала меховая поддевка, короткому плащу-налатнику Егор предпочел куда более теплый и длинный мятель. [40]
— Мир дому сему! — перекрестился на образа Харламов и повернулся к Серафиму. — Не пора ли ехать, старшой?
40
Мятель — дорожная осенняя или зимняя одежда, похожая на плащ.
Заборщиков подумал и кивнул.
— Засиделись мы, брат, — сказал он, повернувшись к Петру. — И впрямь ехать пора.
Молодуха повздыхала—попричитала, да принялась собирать припас на дорогу. Двое лопарских саней-нарт ждало на дворе, рядом с ними, неприязненно взирая на чуждый, пропахший дымом и железом посад, теснились олени.
«Ну да, естественно — куда там лошадям по северным снегам. Мука сплошная. И коням, и людям. Только на рогачах…»
Прощались недолго, хозяйка тишком — чтоб не заметили мужики, — всплакнула, Серегу жалеючи. Петр молча убрал жердь, заменявшую снятые на зиму ворота, обнялся с двоюродником. Федор с Егором поклонились хозяевам. Глядя на них, поклонился и Сергей.
— Рядом со мной садись! — скомандовал Серафим
С кем ехать, Сергея не волновало — лишь бы побыстрей с места сняться. Харламов, как и ожидалось, подсел к Букину.
— Вставай! — строго прикрикнул Заборщиков на улегшихся оленей.
— Анньт! — вторя Серафиму, по-лопарски крикнул Букин. «Снова поход сквозь полярную ночь, снова холодина и далекий волчий вой… даже соскучиться не успел! — сардонически усмехнулся Сергей. — Чего мне в избе не сиделось? А еще лучше — в собственной шкуре. Мог ведь дома остаться, мог…»
Несмотря на иронию, на душе было спокойно. Даже умиротворенно. Впервые, после смены тел, все шло правильно. Как надо.
— Слышь, Серафим! — позвал Шабанов. — Я подремлю чутка.
— А и дремли, — не оборачиваясь согласился Заборщиков. — Мне спокойнее.
«Обрадовал, называется, бирюк лешев!» Сергей мысленно показал Серафиму язык и зарылся в наваленный на сани ворох шкур.
К утру второго дня резко похолодало. «За тридцать, наверное, — думал Шабанов, — Рождество, как-никак… В Мурманске, на Пяти Углах елка стоит, скульпторы изо льда потешные фигуры делают… шампанское пробками хлопает…»
Воспоминания, как ни странно, эмоций почти не вызывают.
Мурманск, безудержно справляющий Новый Год, отсюда кажется почти нереальным. А здесь… Разве что Егорий сетовал на пропущенное веселье… недолго сетовал: Букин, воровато косясь на Заборщикова, достал прихваченный в дорогу штоф.
Скрипят по насту полозья, фыркают на бегу олени, время от времени зычно всхохатывает Егор — Букин мастак байки сочинять… Шабанов дремлет. В голове лениво бродят сонные мысли — о историях, что будущим детям расскажет…
«Что можно рассказать о походе сквозь полярную ночь? Да почитай и ничего — сопки да распадки, на озерах лед в сажень толщиной, промоины на перекатах бурных рек — черная вода парит… Что еще? Занесенный снегами тракт… черно-белый безлюдный мир. Ни встречных, ни попутных. Зимой не то что заезжим — помору знаткому тяжко. Пурга кого хошь под белое одеяло сунет — везучего на день—два, а неудаху — на всю оставшуюся жизнь. Короткую и печальную.»
Тимшина память спешит с подсказкой: зато, мол, к весне ближе многолюдно будет. Соберутся в покрут терские поморы зверя бить. На Груманте, что позже Шпицбергеном назовут, на Новой Земле — куда только русский человек зайти не отважится?
Следом за поморами и купеческие обозы со всей, вплоть до Зауралья, Руси в Колу потянутся. И даже из сказочно-далеких Бухары, Самарканда или Астрахани. А как иначе к англам или в Гишпанию попадать? По морю вокруг Африки? Далеко и опасно. По суху? Границ немеряно, и на каждой мыто плати! Без порток оставит немчура алчная! Вся надежа на Колу!
Вот и везут сюда пшеницу и горох, мед и воск, пеньку и смолу, меха и кожи, шафран и сахар, шелка китайские и ткани персидские… и назад не даром — закупают у купцов заморских медь, свинец и олово, драгоценные камни, зеркала и ножи, вина, сабли, ружья… э-эх! Все перечислять — язык отвалится.