Ню
Шрифт:
Больше всего на свете я боюсь, что сейчас она скажет, что устала. Такие случаи бывали. Человек устает бороться и сдается именно тогда, когда спасение – вот оно – близко. А она – Катя моя, в ней и силенок-то уже никаких не осталось…
– Ну, ну…
– Я поняла… Я готова. Только ты не плачь – если не получится, ладно? Пожалуйста. В книге-то в твоей я все равно – останусь… А значит…
Я подхватываю ее худое, невесомое тело, прижимаю к себе, вдыхаю такой знакомый и такой надоевший больничный запах.
На воле моя Катька так вкусно пахнет. А здесь – больницей, лекарствами, болью…
…Только не расслабляться. Еще – нет. Потом, потом…
На ее лице – одни глаза. Глаза и трубочки с кислородом. И еще – это выражение, промелькнувшее только что – и так давно в последний раз… Выражение – счастья. И если причиной этому – я, значит, уже не зря. Потому что мгновений таких у нее за эти десять лет – по пальцам одной
Господи, если ты есть на свете…
Птичка-бабочка-зазноба…
Снег, повсюду – снег. В подъезде холодно. Наверное, я все-таки простыл. Медленно поднимаюсь на четвертый этаж, кашляю, дыхания не хватает. Точно – простыл. Нашариваю в кармане ключ, отпираю дверь. В передней темно, а из кухни – свет и запахи. Катькино царство.
На плите – кастрюля и сковородка. Все шипит и пузырится, и запах… Катя слышит мои шаги и оборачивается.
– Ой, ну слава богу… Леш, ну что долго-то так? Господи, все работа твоя. Посмотрел бы на себя.
Она чмокает меня в щеку и продолжает щебетать:
– Леш, ты знаешь, я сегодня по ошибке письмо твое вскрыла, ничего, а? Решила, что мне, а оказалось – тебе. Ты меня простишь, да?
Я опускаюсь на стул, ее слова – фоном… Хорошо бы горячего чаю с медом и баранками, и в постель. Да еще – Катьку мою под бок, и завтра чтобы выходной. Вот оно – счастье…
– Леш, на тебе же лица нет. Ты же больной, да? Совсем себя не жалеешь……Наконец я накормлен, напоен и уложен, Катька, на самом деле, под боком. Я обнимаю ее и просто кладу руку на нежный, податливый живот, и прижимаю к себе так крепко, словно боюсь, что она вылетит из моих объятий и из моей жизни… И вспоминаю про письмо.
– Кать, так что за письмо-то? Которое ты вскрыла?
– Из редакции, ответ про книжку-матрешку.
– И что там?
– Ничего. Ничего они не понимают в литературе…
– Они на самом деле ни фига не понимают… – я зарываюсь лицом в ее волосы. – Ну ни фига… Совсем…
И чувствую вдруг такое невероятное блаженство, которое бывает только в книгах.
Неужели это еще одна…
Книжку мою так и не напечатали. Сказали – идея хорошая, но создается впечатление незавершенности.
А мне как раз этого только и надо было – незавершенность. Разве можно нас с Катькой – завершить?
Мы же с ней не только до конца вместе и рядом, но и – после… И конца в этой истории нет и быть не может, как и в жизни…
Рука не поднимается точку поставить.
Птичка-бабочка-зазноба…Ню
1
– Я бы хотел тебя нарисовать. Можно?
– Легко…
Так я познакомился с Ню.
Ее звали Аня. Ню – потому, что рисовал я ее почти всегда обнаженной, вернее – голой, понимаете, в чем разница? У профессионалов не принято говорить – голой, принято – обнаженной, полуобнаженной… Завтра у меня обнаженка… Натурщицы голыми не бывают. Со всеми до нее – так и было. И со всеми – после. И даже – во время. А вот с ней… Она сидела на лавочке – маленькая, зареванная, совершенно одна. Куча народу проходила мимо, и никто даже не обращал на нее внимания, ее просто не видели. Ни опухшего от слез лица, ни рук, теребящих сумочку, ни высоченных каблуков ее туфель.
Знаете, с чего начинаются войны? С необдуманных поступков. То-то и оно…
Я не просто ее увидел, я – подошел. Но, почему-то, вместо того, чтобы спросить, не нужна ли ей помощь или, на крайний случай, протянуть носовой платок, я вдруг произнес вот это самое:
– Я хотел бы тебя нарисовать…
Так все и началось…Я звал ее по-разному, то Нюрой, то Нюшей, иногда просто – Ню. Ей было все равно. Кто-то думает, что рисовать обнаженную женщину – обязательно с ней спать. Это не так. Врачи тоже довольно часто имеют дело с обнаженным женским телом, но никому и в голову не приходит… Конечно – профессия. Конечно, бывает – все. И даже нередко, но художник – это тоже профессионал, и его отношение к натурщице – отношение профессионала. И тот свет, то чудо, которое потом все мы видим на полотне, это не отражение натурщицы, как таковой, а отражение того неуловимого – нечто, которым ее наделил художник. Это не она. Это – его ощущение ее. И это совершенно разные вещи. Ну и умение это нечто – изобразить.
Ню без одежды была неописуема. Она была – невероятна. Все эти рассуждения совершенно к ней не относились. Они любили друг друга – Ню и свет. Ее можно было рисовать в любой позе, при любом освещении и в любом ракурсе – свет всегда падал на нее, ложился на нее, обтекал ее – так… в общем, она начинала светиться – сама.
Каким образом я смог почувствовать это неким верхним чутьем и подошел к ней, и спросил, и – услышал в ответ… Не знаю.
Я почти никогда не просил ее принять определенную позу, она просто снимала с себя одежду, выходила из-за ширмы и вставала, садилась, или ложилась так, как хотела в данный момент –
А уж если она молчала во время сеанса…
В своем обычном состоянии она была ужасная болтушка. Аутист, который вдруг заговорил, и за все годы молчания… При этом – никаких авторитетов, никаких правил и совершенно точечный кругозор.
Но иногда мне удавалось упросить ее помолчать. Или у нее вдруг было такое настроение… И на два часа я чувствовал себя равным Рембранту или Босху, или – Леонардо…Любил ли я ее?
Я и сейчас ее люблю…
Но в тот год я, в своем отношении к ней, оставался прежде всего – художником. С ней я был способен на многое и понимал это. И желание, которое владело мной – положить ее на холст, написать ее. Написать ее так…
Ню стала моей моной Лизой, моей голубкой, моей девочкой на шаре. Моей мечтой – о себе…
2– Гоша, уже давно пора сделать перерыв, слышишь? У меня нога затекла. Левая… И в туалет. И рефлектор у тебя барахлит, почти не греет, холодно…
Сколько ни прошу не называть меня Гошей – бесполезно.
– Ну почему – Гоша?
– А почему – Нюша?
– Так ведь ты – Аня!
– Ну, а ты?
– А я – Марк, но логика у тебя – железная. Женская логика…
Может, она и в самом деле забывала, как меня зовут…
Вначале она приходила редко, раз в полторы-две недели. Плела что-то про строгого отца и занятия в институте. Я даже не помню наш первый раз. Наверное, тут же, прямо на полу, на брошенном на пол чехле от подрамника или в углу, на старом, продавленном диване… Как обычно. Девчонка – еще одна, только и всего…
Мне, на самом деле, было все равно и про институт, и про отца, и про личную жизнь. Она ведь тоже дистанцию держала и вполне со знанием дела, вполне. Она как ежик была, еще до меня, иголки наружу и в свою жизнь – ни-ни… Да и у меня ни времени, ни желания не было на нежности всякие. Натурщица – от бога, одна на миллион, а остальное… Главное и единственное – только бы она продолжала приходить. Чтобы снова увидеть игру светотени на ее груди и бедрах, прозрачность кожи, тень, заплутавшую в подмышечной впадине… И – рисовать, рисовать, рисовать…
Ее единственный каприз: с дороги – чай с баранками и сахаром вприкуску – чтобы похрустеть, затем сразу же за ширму, и – к станку…А потом… С началом зимы она стала появляться гораздо чаще, причем без всяких видимых причин – наши отношения остались прежними, но… В общем, я постарался и кое-что о ней узнал. Ну, хотя бы заботясь о собственной… безопасности. Аня, как оказалось, жила с бабкой, родители умерли. Год назад бросила институт и… Что может молоденькая девчонка в ее положении, и что вы об этом не знаете. А сейчас она встречалась с каким-то… и подрабатывала в ночном клубе. По крайней мере, пластика движений у нее была от природы – такая…
За это время я сделал с нее сотни эскизов – всем, чем только возможно – от угля до пера и акварели, и два портрета маслом, в довольно необычной манере. Думаю, что в этом все дело. За манерой я потерял – ее. Настолько был уверен, что само ее присутствие на холсте и есть – чудо, что чуда – не произошло. Не случилось…
Я прислонил к стене оба портрета, а между ними поставил – ее. И раздвинул шторы…
…Пока она бегала в магазин, я изрезал их на куски. Потом мы сидели за столом, и она смотрела на меня, как никогда раньше. На этом же столе, она впервые стала – моей. Я не оговорился, мы были любовниками уже несколько месяцев, но первый раз моей Ню стала именно – тогда…
Наутро мы уехали в Крым, к морю…
3Две недели мы жили в старом, покосившемся теткином доме, почти на самом берегу. Он достался мне в наследство, и я с самого начала не знал, что мне с ним делать.
Заниматься ремонтом – слишком дорого, продавать – слишком дешево. Я называл его: теткин дом. Так он и стоял…
Валялись на теплом песке, грызли семечки, покупали на рынке парное молоко и мохнатые персики. Вечером разводили костер и пекли картошку и молодую кукурузу. И – странное дело, Ню вдруг стала меня стесняться. Как только я это почувствовал, я захотел ее по-настоящему. Как не хотел женщину уже очень давно. Та чертовщина, которая возникла между нами… Не знаю, что это такое, может и…– А маленьких чаек я называю – знаешь как? Чаинками…
– Что? Что ты сказала?
– Я говорю, что маленьких чаек…
– А-ааа…
– А ты умеешь ловить ртом виноградинки?
– Я… не знаю. А зачем?
– Как – зачем? Чтобы поймать!
– Нет, не умею.
– А я вот – запросто. Гляди.
– Ню-ю-юш… Я сплю, Нюша……– Гоша…
– Что?
– А почему ты уже не ругаешься, когда я тебя Гошей зову?
– Привык…
– Вот и я – тоже. Если привыкну к кому – потом не отдерешь. Хорошо, что к тебе привыкнуть невозможно, а то бы я, наверное, влюбилась…
– Почему – невозможно привыкнуть?
– Так ты – разный. Вот, как море. Ах, Гоша, Гоша, море ты мое…