О чём молчат рубины
Шрифт:
— Два дня! — подбадривал всех бургомистр, — Два дня нам продержаться, и хватит! А уж опосля!..
Горожане не продержались и суток.
Город — это вам не зaмок, со всяческими хитрыми фортификационными сооружениями. Город — это просто мощные стены, и ничего более. При умелом штурме город обречён. А нападающие явно умели штурмовать города. Сплошь профессиональные наёмники. Если они чуть и промедлили, то исключительно от удивления: неужели в городе есть некий военный отряд?! Не дай Бог, крестоносцы! Хотя бы человек сорок. Это страшная сила! Тогда надо срочно замиряться! Или просто, бургомистр дурак?
Отловили
С утра и до вечера горожане пытались отбиться от неприятеля. С утра и до вечера непрерывным потоком враг штурмовал город. А к вечеру всё стало до боли ясно.
— Бегите, девки! — устало сказал бургомистр, уводя с городских стен своих слуг, — Бегите, и молите Господа о милости!
Куда бежать?! Когда со всех сторон враги?
Старый Путята всё понял, когда две испуганные женщины вбежали в двери.
— На колени! — закричал он, — Немедленно на колени! И молитесь пресвятой Богородице! Дверь не запирать! Не приведи Господь рассердить и без того сердитых захватчиков! Не сопротивляться! Враги по нашей милости своих товарищей потеряли. У них сейчас злость через край хлещет! Если они ещё ваше сопротивление почуют… Ни боже мой! И запомните, девки: по обычаю войны захваченный город три дня победителю на разграбление отдаётся. Кто три дня выжил, тот и дальше жить будет. А теперь — на колени!!!
Так они втроём и стояли на коленях, со страхом ожидая дальнейшего. А дальнейшее не заставило себя ждать. Хлопнули двери на первом этаже и забухали, затопали тяжёлые сапоги по ступеням. А потом в комнату зашли вооружённые люди. Кто с секирой, кто с тяжёлым копьём, кто с мечом… окровавленным… Игнешке стало дурно. Но чересчур долго переживать чужую беду ей не позволили. Первый же вошедший крепко ухватил её за шею и сильно прижал к полу. А второй… она почувствовала, как второй стал задирать ей на спину, одну за другой, все четыре юбки, включая нижнюю[1]…
— Помилосердствуйте, господа! — взывал старик Путята, стоя на коленях, — Помилосердствуйте! Во имя Господа нашего!
— Сейчас! — пообещал один из вошедших, развязывая верёвочку на штанах, — Сейчас помилосердствуем! И не по одному разу!
И весёлый гогот окружающих…
А потом началось истязание. Насилие. И над Игнешкой, и над Ирмой. В равной степени. С бесконечным хороводом смены насильников. Напрасно молил Путята о милосердии. Захватчики не слышали мольбы. Или нет, слышали, но…
— Ты меня раздражаешь! — заявил один из насильников, — Ты раздражаешь меня, бормоча молитвы! Я придумал! Пой!
— Что?! — обомлел старый Путята.
— Пой… что-нибудь весёлое! «Как девка шла муку молоть» или «Как солдат монашку встретил»!
— Но это же… — заикнулся Путята.
— Ну?! — шеи старика коснулся тяжёлый, до бритвенной остроты отточенный кинжал.
И старик запел. Хрипло, обречённо, он выводил разнузданную песню с похабным содержанием. Под общий одобрительный хохот. Но это тоже продолжалось недолго.
— Надоел ты мне — зевнул тот самый, из насильников.
И страшно ударил сапогом старика в бок. А потом Путяте связали руки за спиной, потащили, связанного, вниз и бросили в люк погреба, из которого уже успели вытащить всё ценное.
Про само насилие мать Люция сказала, что сперва было больно. Потом невыносимо больно, настолько, что она не могла удержаться от стона. И это только раззадорило насильников. Потом она почувствовала, как по ногам стекает кровь. Потом она потеряла сознание. Что нисколько не остановило захватчиков. Потом она на короткое время пришла в себя и увидела рядом сомлевшую от насилия Ирму. Которую продолжали насиловать. И опять сознание угасло. И так несколько раз.
Более-менее она пришла в себя ночью. Как позже выяснилось, бургомистр не зря забирал своих слуг с городских стен. А для того, чтобы выкатить на улицы бочки с вином. И расставить их вдоль всей улицы. Нападающие ближе к ночи перепились вусмерть. Все. Кроме специально назначенных караулов. Игнешке ужасно хотелось пить, но не было сил даже пошевелиться. И всё же, то, что насильники валялись вокруг пьяные, а не делали свои гнусности, это было манной небесной. Из последних сил она поползла на четвереньках по ступенькам вниз, во двор, к колодцу. И каждое движение полосовало истерзанное тело жуткой болью. А во дворе она увидела, что ни коровы, ни поросят, ни куриц у них уже не осталось. Даже собака валялась разрубленная пополам. Впрочем, не это привлекло внимание Игнешки. А то, что деревянная миска собаки оказалась наполовину полна водой! Постанывая, Игнешка подползла к миске и жадно выхлебала всё, что осталось. И только потом почувствовала прилив сил. Настолько, что она рискнула встать и кое-как дотащиться до колодца. И даже, поднять из него ведро воды.
Оказалось, это счастье, что ведро было деревянным, на верёвке. В тех дворах, где ведро было на железной цепи, там захватчики цепь стащили. Железо, оно денег стоит!
Из последних сил вытащила Игнешка ведро и поставила на край колодца. И припала к нему всей своей сущностью. И хлебала, хлебала… Никогда в жизни столько не выхлебала, как в тот раз! Потом утёрлась, подумала, и поняла, что ведро воды ей наверх не упереть. Даже, если воды будет налито едва на четверть. Ещё подумала и решилась. Остатки воды налила всё в ту же собачью миску и потащилась наверх. К свекровушке Ирме. Осторожно переставляя миску со ступеньки на ступеньку. По собственным кровавым каплям, оставленным на полу, когда уползала.
Свекровушка всё ещё валялась без памяти. Игнешка слегка обмакнула кончики пальцев в драгоценную влагу из миски и побрызгала на лицо Ирме, приводя её в чувство. И, с затаённой гордостью увидела, как жадно та начала хлебать воду, едва придя в себя.
Они не сказали друг другу ни слова. Так и валялись на полу, молча. Отлично понимая, что будет с рассветом. И не ошиблись. Это был день невыносимых мучений.
— Я поняла тогда, — говорила нам мать Люция, не замечая льющихся из глаз слёз, — Я поняла две вещи. Я узнала, что такое ад, с вечной болью и скрежетом зубовным. И я узнала, что такое мужчины. Это звери! Это звери, которым нужно только пожрать, выпить и подраться! А когда они не жрут, не пьют и не дерутся, тогда они… — у матери Люции перехватило горло, и она смогла только полузадушено просипеть, — всё, что шевелится!..