О душах живых и мертвых
Шрифт:
– Александр Иванович! – Лермонтов в ужасе поднял руки. – Заклинаю вас всем святым, иначе, предчувствую, через минуту начнете сватать меня Мартыновой. Но если в каждом доме, в котором я бываю, будет обсуждаться вопрос о моей женитьбе, тогда не хватит и вашей энергии… Позвольте же разочаровать вас: с Натальей Соломоновной связывает меня давняя дружеская приязнь… Но даю слово – не имею никакого намерения стать героем ее романа. Когда-то мы вместе провели лето в Пятигорске…
– Позвольте, позвольте! – перебил Тургенев. – Вы были вместе в Пятигорске, а потом засели за роман… Стало быть, не является ли Наталья Соломоновна живым оригиналом обаятельной княжны Мери?
– Если бы
– Так-таки и нет ни единого портрета? Ни намека? – подозрительно покосился Тургенев.
Лермонтов минуту колебался. По счастью, Александр Иванович продолжал, не ожидая ответа:
– А между тем, ведомо ли вам, что по Москве ходят разные слухи…
– Никто больше вас их не слышит…
– И потому считаю за долг объявить вам, что в Москве усиленно ищут именно женских прототипов. Особенно любопытствуют, между прочим, насчет Веры.
– Объяснитесь, Александр Иванович!
– Позвольте уклониться. Не хочу участвовать в распространении сплетен… Удивительное дело! Едва только московская журнальная братия успела обзавестись вашим романом, едва ознакомились с новинкой любопытствующие, как пошло гадание. Не стесняясь называют имена и фамилии…
– Стало быть, не успел «Герой» выйти в свет – уже пустили по следу свору гончих? Бог им судья! Автор отвергает досужие вымыслы.
– Это не поможет, сударь! Признаюсь, даже не ожидал такого любопытства к автору и персонажам вашего романа.
– Что же говорят о «Герое», кроме сплетен, если только вам приходилось слышать дельное, Александр Иванович?
– А пожалуй, дельного-то ничего не говорят. Москва-матушка нетороплива и неохоча до мыслей. Ну, а пишущие мужи все еще разжевать не могут. Пока в журнале публиковались ваши отдельные повести, читали их, не мудрствуя лукаво, а ныне, когда явился Печорин со всей своей внутренней жизнью, пребывают в молчании, уставясь в землю лбом. Кто, мол, он таков, Печорин, и откуда? Словно встретились с незнакомцем темной ночью и, насторожившись, пытаются его разглядеть, но не могут. Однако кое-какие предварительные соображения объявлены. «Не может, говорят, ничего подобного явиться в нашей здоровой русской жизни». Ожидайте нападения, Михаил Юрьевич!
– Я мог бы предугадать эти мысли московских гадалок.
– А они, москвитяне, сейчас сильно хлопочут. Готовятся объявить крестовый поход против инакомыслящих в затеваемом журнале, если только договорятся между собой ревнители коренных русских начал, как любят они себя величать.
– Шумят, стало быть, воинствующие москвитяне?
– Во все колокола бьют. Но странное дело, Михаил Юрьевич! Они единомысленны в нападении на все, что противоречит их взглядам, но никак не сговорятся в положительных основаниях.
– Я тоже приглядываюсь к здешней модной философии… Среди молодежи есть и умные, и образованные, и честные люди. Нельзя не уважать их горячего интереса к нашей старине, к истории, – если бы только все это не превращалось в наивные карикатуры или фантастические картины, намалеванные детской рукой…
– Ну и пусть бы проповедовали русскую нашу самобытность, – согласился Тургенев. – Важный предмет для всех нас. Нет нужды отдавать его в монополию московским пророкам…
– Да неужто мы так слабы, так беспомощны, что непременно должны охаять все завоевания человечества только для того, чтобы утвердить свое «я»? У московских пророков
Александр Иванович слушал с некоторой опаской, суждения Лермонтова показались ему резкими.
– Что это вам вздумалось читать на именинах у Гоголя стихи, внушающие беспокойные мысли? Многие отнеслись к ним с сомнением.
– Для этого я, может быть, и читал… А что думает Николай Васильевич?
– Ничего не сказал… Николай Васильевич подобен сейчас крепости, находящейся в осаде. Посмотрели бы вы, как вокруг него Погодин, Аксаковы и прочие вьются! Непременно хотят отвоевать его для своего прихода. Хвалят до исступления, до потери членораздельной речи. Не понимают, что Гоголь для них опасен. В «Мертвых душах» он, сказывают, таких чудищ изобразил, и притом вполне схожих с действительностью, что не поздоровится нашим хваленым коренным началам. На что же москвитянам Гоголь?
– Иногда, Александр Иванович, опасного человека в почетный плен берут и так его завораживают, что он сам своего плена не видит. Кстати, не забыл ли Николай Васильевич о назначенной встрече?
– Не беспокойтесь. Когда надо, Николай Васильевич ничего не забывает. И вот вам доказательство. Слышите?
По коридору кто-то торопливо шел. Раздался легкий стук в дверь. Еще с порога Гоголь, увидев Лермонтова, приветливо улыбнулся.
– Припоздал, по московскому обычаю, за что и прощу прощения… Впрочем, негоже мне ссылаться на московские порядки. Отродясь не был их поклонником. От души благодарю вас, Михаил Юрьевич, за то, что откликнулись на мой призыв: в доме у Погодина не укрыться бы нам от любопытных глаз. И радушному хозяину низкий поклон! Ну, Александр Иванович, слушаем ваши новости. И ждем, по обычаю, любопытных известий.
– Вы больше меня знаете, Николай Васильевич, – отвечал Тургенев, – хотя и ссылаетесь на отшельническую жизнь. Нет, с последней нашей встречи ничего примечательного сообщить не могу.
– Ну, коли Тургеневу нечего сказать, стало быть, спит и не хочет проснуться нерадивая Москва.
Хозяин приказал подавать чай. Гоголь выжидал, пока уйдет лакей, хотя ему не терпелось продолжить беседу. Был Николай Васильевич сегодня бодр и, как редко с ним случалось, охоч до разговора.
– Меня в Москве, Михаил Юрьевич, то удивляет, – продолжал он, внимательно и дружелюбно приглядываясь к собеседнику, – на разговоры здесь мастера первой руки. Бог ты мой, сколько речей, замечательных и по мысли и по воодушевлению, льется в Москве от утра до ночи, вернее – от ночи до утра! Иначе, как на рассвете, не расходятся наши деятели. А вот как до дела дойдет… Но тут уже вру: до дела-то именно никогда и не доходит. О Москва, Москва! Я не говорю о торговых людях и мастеровых. Купцы о прибыли пекутся, мастеровые неустанно трудятся по горькой нужде, чиновники московские – и те, хоть от петербургских отстали, все же в избытке бумаги измышляют, а Москва философствующая и того не замечает. Некогда ей, речи одолели…
Гоголь пригубил легкого вина, потом взял стакан чаю и, помешав ложечкой, начал пить.
– А вот людей, подобных вашему Печорину, Михаил Юрьевич, в Москве не вижу… Я долго размышлял: почему бы это так? И дневников, подобных печоринскому, никто не ведет: живут нараспашку. Если же придет в голову какая-нибудь мыслишка, тогда немедленно приказывает философ закладывать лошадей и скачет к приятелям. Почему же нет в Белокаменной Печориных? Потому, думаю, что живут московские витии в благодушии, а благодушие не терпит иронии.