О душах живых и мертвых

Новиков Алексей Никандрович

– «Карета»… «Изволили»… – Белинский зашелся от смеха. – Александр Иванович, голубчик, да ведь это объедение! Вот оно, могучее воздействие словесности на жизнь! Это готовая повесть о мертвых душах!

Герцен, усталый, вытер лоб.

– Куда мне, недостойному, идти путем Гоголя! Всяк сверчок знай свой шесток!

– Не имел я и мысли предвещать вам жребий Гоголя, – откликнулся Белинский. – Но смотрите, само время указывает нам предмет, важнейший для изображения. Заждались мы поэмы Николая Васильевича. – Белинский лукаво улыбнулся. – Однако в статье о Лермонтове хочу прямо сказать: ходят слухи о новом

произведении Гоголя.

Он подошел к Герцену и сказал горячо:

– Александр Иванович! Верьте мне, наша карета тоже на мост въезжать изволят! На страх самому всероссийскому квартальному!

Глава пятая

Гоголь жил в Риме. В просторной комнате, на рабочей конторке у окна, лежали заветные тетради «Мертвых душ». Писатель поправлялся после тяжелой болезни, во время которой им овладел леденящий страх: неужто не успеет окончить начатое по завету Пушкина?

Теперь силы вернулись. Сквозь решетчатые ставни лилось благодатное солнце. Николай Васильевич работал, как ювелир, гранящий драгоценный камень. Там важна каждая грань, здесь – каждое слово. Слово должно полностью отразить мысль и светиться всеми красками жизни. Секрет простой, но как трудно им овладеть! Об этом говорит исчерканная рукопись. Если всмотреться, автор порой упорно ищет слова, без которого недоставало картине последнего мазка. Слово найдено – картина ожила.

Художник то приблизит картину к читателю и тогда не поскупится на подробное описание – мухи не забудет. То представит лишь одну, на первый взгляд случайную, подробность. Но безошибочно совершен отбор из бесконечных запасов жизни. Запомнится читателю все – и заплесневелый сухарь в хозяйстве Плюшкина, и хитроумная шкатулка Чичикова, и ленивый конь Чубарый.

Одним героям даст он подробные биографии, а Ноздрева, например, представит таким, каков есть. Какое у Ноздрева прошлое? То же пьяное разгулье, скандалы, вздоры и вранье… Прокурора наградит густыми бровями да короткой аттестацией, данной немногоречивым Собакевичем, а врежется та прокуророва бровь и аттестация в память многих поколений.

Поэт великой любви к родине трудится над своими тетрадями, как мастер над гранями алмаза. Алмаз сверкает немеркнущим светом. У поэта мысль, вплавленная в слово, светится правдой ярче бриллианта.

Хозяину квартиры отдан строгий приказ – никого не принимать. Гоголь пишет, стоя подле конторки. Рядом, на стульях, книги. Никаких украшений в комнате труженика. Единственная роскошь, доступная, впрочем, и самому бедному жителю Рима, – на столе стоит графин с прозрачной, ледяной водой из соседнего каскада.

Работа начиналась с раннего утра. Потом Николая Васильевича можно было видеть в ближайшей кофейне, отдыхающего на диване после завтрака, или в дешевой таверне, где собирались русские художники.

Он умел воспользоваться коротким отдыхом и был неистощимо щедр на рассказы, пересыпанные шутками.

Иногда он бродил по любимому Риму и, выбрав уединенный уголок, весь отдавался созерцанию.

Иногда, под вечер, оставшись дома, садился в излюбленное плетеное кресло. Взгляд его обращался к рабочей конторке – там лежат заветные тетради. На мелко исписанных страницах уже живут своей жизнью его герои.

Еще в юности появилась у поэта привычка – в минуты тоски

или душевного смятения выдумывать смешные характеры и мысленно ставить их в самые смешные положения. Может быть, с летами эта потребность развлекать себя исчезла бы, а с нею иссякло бы и самое писательство. Но Пушкин заставил молодого писателя взглянуть на себя серьезно. И Гоголь решил: если смеяться, так уж смеяться сильно и над всем, что достойно всеобщего осмеяния. Обличение общественных язв он стал считать служением государству.

А бывали и такие минуты: пустив своих героев по предопределенному им жизненному пути, Николай Васильевич вдруг ставил этих уже вышедших из-под его власти героев в самые неожиданные, порой даже немыслимые положения…

Вечер был тих и спокоен. На улице постепенно затихали голоса. Гоголь не зажигал древнего светильника, который всегда служил ему вместо свечей. Воображение неудержимо работало: что, если бы герои «Мертвых душ» узнали о выходе в свет посвященной им поэмы?

И тотчас предстала взору писателя поднявшаяся кутерьма. Всё, решительно всё пришло в брожение, и никто ничего не может понять: что за притча, в самом деле, эти «Мертвые души»? Какая причина в «Мертвых душах»? Даже и причины нет. Это, выходит, просто чепуха, белиберда, сапоги всмятку, это просто черт побери!

И уж, конечно, из оранжевого дома с голубыми колоннами снова выпорхнет поутру дама, сопровождаемая лакеем…

Гоголь устроился в кресле поудобнее, улыбаясь, прикрыл глаза рукой. Видение продолжалось.

Коляска, в которой путешествовала дама, остановилась перед знакомым домом с барельефчиками над окнами. Приехавшая гостья, дама просто приятная, расцеловалась с хозяйкой, дамой приятной во всех отношениях. И поцелуй был такой звонкий, что снова залаяли мохнатая Адель и высокий Попурри на тоненьких ножках. Гостья уже хочет приступить к делу и сообщить новость.

– Насчет ситчику! Насчет веселенького ситчику и прочего, сударыни! – строго наставляет автор.

И точно, для начала повернули дамы разговор еще раз на фестончики, фижмы, лифчики, выкройки…

Гоголь одобрительно кивал головой: коли вмешаются дамы, непременно так пойдет суждение о книге.

Но вот обсудили дамы моды до последней корсетной косточки, и тогда гостья вдруг спохватилась:

– Ax, жизнь моя, Анна Григорьевна! Если бы вы могли только представить… Вы слышали что-нибудь о «Мертвых душах»?

– Что же, вы полагаете, здесь скрывается?

– Я, признаюсь, совершенно потрясена…

– Ну, слушайте же, что такое эти «Мертвые души», – отвечала, решившись, дама приятная во всех отношениях. – «Мертвые души»…

– Ах, говорите, ради бога, душечка Анна Григорьевна!

– Это выдумано просто для прикрытия… А я, признаюсь, как только вы открыли рот, уже смекнула, в чем дело.

С почтением, достодолжным дамскому полу, внимал автор воображаемому разговору. И как не внимать, если слухи, даже самые достоверные, путаются совершенно безбожно, едва достигнут миниатюрных, чуть-чуть впадающих в розовый цвет дамских ушей! Если приняли по этим слухам за разбойника даже Павла Ивановича Чичикова, то почему не увидеть в авторе поэмы вооруженного с ног до головы Ринальдо Ринальдини! Ведь русских-то книг не читают дамы – ни просто приятные, ни приятные во всех отношениях.