О душах живых и мертвых
Шрифт:
Отвлекся было Николай Васильевич и чуть не пропустил самого важного. Беседа, столь приятно начавшаяся в доме с белыми барельефчиками, снова обратилась к его поэме.
– Я не могу, однако же, понять только того, – говорила просто приятная дама, – кто мог решиться на такой пассаж! Кроме мерзостей, уж наверное ничего хорошего нет. – И она заключила свою мысль: – Не может быть, чтобы тут не было участников.
– А вы думаете, их нет?
– А кто же бы, думаете, мог помогать?
– Ну, да хоть и Ноздрев.
– Неужели Ноздрев?
– А
– Ах, боже мой, какие интересные новости я узнала от вас! Я бы никогда не могла предполагать, чтобы и Ноздрев был замешан в этом деле!
– А я всегда предполагала, – заключила дама приятная во всех отношениях.
Но такого поворота не ждал, кажется, сам Гоголь.
– Прошу покорно, – вслух сказал он, посмеиваясь, – и Ноздрев здесь!
Теперь автор особенно заинтересовался. Именно за Ноздрева он никогда не мог поручиться: бог ведает, куда он повернет – на штабс-ротмистра Поцелуева или на крымскую суку, на меделянского щенка или на шампанское Клико-Матадура?
А Ноздрев уже явился перед взором автора. И на этот раз он прибыл на сходку встревоженных чиновников. Ничто не изменилось в обычаях его жизни. То был по-прежнему человек, для которого не существовало сомнений.
– Я бы сочинителя повесил. Ей-богу, повесил! – начал Ноздрев.
Чиновники замахали на него руками.
– Да уж не помогал ли ты сам, братец, в этаком скандалёзе?
– Помогал! – подтвердил Ноздрев.
– Да уж не шпион ли он? – перебил кто-то из пришедших в окончательное смятение чиновников.
– Шпион, натурально шпион, – отнесся к нему Ноздрев и понес околесицу…
«А почему бы в таком случае не стать Ноздреву журнальным критиком?» – с живостью подумал Николай Васильевич и тотчас припомнил: когда Ноздрев при игре в шашки обругал Чичикова сочинителем, Павел Иванович резонно ответствовал ему: «Нет, брат, Это, кажется, ты сочинитель». Вот они, вещие слова!
Гоголь предрек Ноздреву полный успех на новом критическом поприще, за исключением разве «Дамского журнала»: для «Дамского журнала» никак не подойдет ноздревская манера выражения…
И сбежал от Ноздрева Николай Васильевич, отправясь еще раз по тому пути, по которому вместе с Чичиковым объезжал помещиков.
Попадет ли когда-нибудь поэма в деревню Маниловку? А если и попадет да заглянет в нее случаем господин Манилов, то, подымив из чубука, непременно повторит со свойственной ему деликатностью:
– А позвольте вас спросить… Я, конечно, не имею высокого искусства выражаться… может быть, здесь, в этом предприятии, скрыто другое?.. Не будет ли, однако, сие не соответствующим гражданскому состоянию и дальнейшим видам России?.. – И будет сидеть да курить трубку до самого ужина.
На том снова покинул господина Манилова автор поэмы, не найдя ему, в отличие от Ноздрева, никакого нового поприща в жизни. А приведись бы случай, чего бы лучше назначить Манилова в петербургский
Хотел было сызнова заглянуть Николай Васильевич к Коробочке, но зачем? Никогда ничего не узнает достопочтенная Настасья Петровна о «Мертвых душах» от покупщиков пеньки, круп или свиного сала. Вот Плюшкин – другое дело. Этот тотчас ухватится за книгу. Такое, в самом деле, счастье привалило – во всем доме была четвертушка бумаги, а тут тебе целый ворох на зимнюю растопку!..
Грустно поник головой автор «Мертвых душ». На улицах Рима давно сменился вечер ночной свежестью. Николай Васильевич все так же сидел в неподвижности, отдаваясь игре воображения.
«А Чичиков-то? – вдруг вспомнил он. – Чуть было не упустил!»
Павел Иванович пребывал в гостиничном номере наедине с неразлучной шкатулкой. Ну что ж! Попадись господину Чичикову поэма «Мертвые души», авось подберет и ее в свою шкатулку, – мало ли накоплено там всяких афишек, трактирных счетов и прочей чепухи, прихваченной по случаю невесть для чего. Поедет Павел Иванович по новым городам, будет приобретать и благоденствовать… Неужто же ни в чем не помешает автор «Мертвых душ» ни одному подлецу, ни одному существователю, ни одному кувшинному рылу?
Выйдут в свет «Мертвые души», и предстанет перед читателями писатель, озирающий жизнь сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы.
Но лицемеры непременно назовут его создание ничтожным, отведут ему презренный угол в ряду писателей, оскорбляющих человечество, придадут автору качества им же изображенных героев, отнимут от него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта…
Горько усмехнулся автор поэмы и еще глубже погрузился в свои думы.
А что скажут те читатели, которые чуют разрушительную силу его смеха? Чего же хочет от них сам автор?
В Европе видятся Николаю Васильевичу смуты и колебания, неустройства и пагубные плоды разрушения… Кто же, как не он, должен сказать родине святую правду, указать иной путь, ведущий не к разрушению, но к исцелению?
Тогда еще пристальнее вглядывается писатель в далекую русскую жизнь и упорно ищет тех, кто сумеет без потрясений перестроить жизнь русского государства. Должны найтись такие мужи добродетели…
А ночь уходит, как многие ночи тщетных поисков.
Николай Васильевич глянул в окно.
Сейчас в дверь постучится черноглазая служанка и в первую очередь спросит, как спал синьор Николо. Гоголь поднялся с кресла и стал торопливо разбирать постель, чтобы придать ей такой вид, будто в ней сладко проспал крепким сном счастливый человек.
Потом подошел к рабочей конторке, раскрыл тетрадь. Где они, добродетельные мужи, призванные не разрушать, но очистить родину от скверны?
А ведь читателям дано обещание: еще две большие части впереди. И верится писателю-обличителю: свершится желанное – охватит его вьюга вдохновения, услышат русские люди величавый гром других речей.