О, юность моя!
Шрифт:
— На Петропавловской.
— Ага. А кто там живет?
— Старик хозяин и прапорщик Кавун.
— Как прапорщик? Почему же он не в казарме, а на частной квартире?
— Не знаю.
— Э-эх, шляпа! Значит, работает прапорщик в таком месте, что... Разведчик, наверное? А?
— А черт его знает.
— Черт его, конечно, знает, но и мы должны знать. Когда он бывает дома?
— Кроме воскресений, поздно вечером.
— А хозяин?
— Тот почти всегда дома.
— Хорошо. Пойду за твоими вещами.
Еремушкин сухо простился с Леськой и ушел. Утром
Елисей опять помогал девушкам в цеху и подсчитывал, сколько дней ему надо еще работать, чтобы накопить хотя бы двести —
В этот день в цех снова пришел Зарубов, сопровождаемый инженером.
— Ну и как же, борец? Схватимся или трусишь? — громко спросил Зарубов.
Вдруг Леську обожгла блестящая идея.
— Вам эта борьба только в удовольствие, господин Зарубов, а я профессионал. Борьба — мой хлеб.
— Сколько ты хочешь?
— Если я вас положу, вы платите тысячу керенок, а если вы меня, мой хозяин внесет вам сто.
— Ишь ты какой! Оборотистый!
— Да ведь вы уверены, что из меня дым пойдет?
— Ну, уверен.
— Значит, хозяйская сотня у вас в кармане?
Зарубов взглянул на хозяина. Тот засмеялся.
— Ну что ж. Для такого зрелища мне сотни не жалко.
Федор Алексеич повздыхал и вдруг по-купецки ударил ладонью о полу своей роскошной шубы на золотистой выхухоли.
— Сладились!
Борьба была назначена на утро 31 декабря. Накануне Елисей на все свои копейки наелся кровавых бифштексов и рано лег спать.
Еще на заре пришел Еремушкин и принес Леськин чемодан.
— Тут и записка тебе от старика.
Леська взглянул и, не читая, сунул ее в боковой карман пиджака.
Ты что опять затеял? Борьбу какую-то. Несерьезный ты человек.
— Эта несерьезность может дать мне тысячу керенок.
— Как бы не тысячу синяков.
Утром 31-го на фабрику пришли чуть ли не все рабочие. Девушки разрядились, как на ярмарку. Хозяин взял на себя роль арбитра, хоть ровно ничего в борьбе не понимал. И вот, обнаженные до пояса, Зарубов и Бредихин выступили друг против друга. Елисей весил четыре с половиной, Зарубов — пуда на полтора больше.
Не пожав руки, которую протянул ему Елисей, Зарубов сразу же кинулся на Леську по-медвежьи. Но Леська ожидал этой неожиданности. Скользнувши вбок, он рванул купца в сторону и очутился за его плечами. Больше ничего и не нужно: мгновенно заложив «двойной нельсон» на его бычью шею, Елисей без всяких угрызений совести перевел сцепленные кисти с затылка на череп и так «загнул» своего противника, что через минуту тот уже хрипел на весь переулок. Когда руки наконец разжались, богатырь шатался, как раненый бык. Теперь на Леську нашло вдохновение. Подставив левую руку под нижнюю челюсть Зарубова, а правой крепко зажав его затылок, Бредихин стал тихонько водить противника вокруг себя. Когда купец второй гильдии Ф. А. Зарубов покорно и кротко пошел с захваченной головой по кругу, Елисей заставил его двигаться быстрее и быстрее и вдруг рывком, взяв голову на себя, оторвал противника от земли. Грузное тело Зарубова поплыло вокруг Леськи так плавно и легко, что Леська почти не чувствовал никакой тяжести. Это была знаменитая «мельница» — редкий, но самый излюбленный прием Поддубного.
В тот же день, купив две бутылки вина, целый окорок и моченый арбуз, который так любили его старики, «Студент Икс» пошел на вокзал.
Вскоре подали состав из семи теплушек. Публика бросилась к вагонам, но вдруг остановилась перед одним, охваченная потрясением: на вагоне слева от двери огромная надпись мелом «Тамбов — Москва». Под ней нацарапано углем: «Мама и Петя! Ищите нас в Рязани, туда уходит случайный состав. Зина, Аня». Рядом, несколько правее, другим почерком: «Николай! Удалось эвакуироваться в Пензу. Пиши востребования. Лидия». Дальше
Этот вагон сразу стал Леське таким дорогим и близким, что из глаз брызнули слезы. За ним он почувствовал трагедию пролетарского государства, которое сейчас подвергается последним ударам Антанты, чтобы прекратить свое существование, может быть, навеки. Ведь Тула взята, а Мамонтов под Тамбовом, и эта теплушка только что прибыла оттуда как трофей. С нее даже не смыли надписей. Зачем? Пусть все видят, что за паника у красных.
— По вагонам! — закричал комендант вокзала.
Леська вздохнул и стал погружаться в теплушку вместе с другими.
Поезд тронулся. Публика принялась шелестеть то газетами, то книжками. И тут Бредихин вспомнил о записке Беспрозванного:
«Елисей, милый!
Как вежливый человек, я должен был бы сказать Вам, что очень по Вас соскучился. Но в Вашей комнате поселилось такое восхитительное, такое бледно-розовое создание, что ко мне вернулась вновь молодость. Никаких подробностей не сообщу — все поймете. Горько и радостно. Пусть это крохи со стола господня, но в моем возрасте всякое даяние благо.
Затем шло стихотворение:
Дальше приписка:
«Р. S. Это письмо я написал третьего дня в расчете, что кто-нибудь придет же за Вашими вещами. А вчера случилась ужасная вещь: читал я стих моей пассии, и вдруг она изрекла: «Голубое это мещанство». Вы бы слышали интонацию... Какой апломб! Категоричность! И все очарование исчезло. Что делать с этой дурой? Как выкурить ее из квартиры? Ненавижу ее!!!
Елисей оказался прав: для него Евпатория была пуста. Все связи, какими он когда-либо располагал, исчезли: братья Видакасы и Улисс Канаки — на дне морском. Виктор Груббе, Сенька Немич и все его сестры расстреляны. Катя и Голомб убиты; Гульнара в Турции и все равно что мертва, «Дюльбер» на зиму закрыт, а Дуваны неизвестно где... Живы ли они?