Обитель
Шрифт:
Артём даже потрогал своё лицо, погладил себя по бритой башке: может, что-то такое изменилось в нём, что он стал совсем иным.
По монастырскому двору ходили люди, но он не хотел с кем-либо столкнуться, и смотрел в булыжную тропку свою, и торопился.
В роте было пусто: все на работах – один Артём…
Он упал на свою лежанку, лицом вниз, по-прежнему оглушённый всем с ним происходящим, и улыбался в материнскую подушку, никому на свете не видимый.
Через две минуты, а может, и через одну даже открылась дверь, он
– Что, не закрывается? – спросила она. – Ну да, нельзя же вам. Давай твои сапоги сюда положим…
Она быстро своими ножками сдвинула болотные сапоги к дверям и, на ходу с усилием снимая юбку, вернулась к лежанке Артёма.
Встала возле неё, одним коленом упираясь в край – на Гале остались коричневые сапоги на каблуках, с посеребрёнными застёжками.
Всё это было ужасно соблазнительно, до спазма в груди.
– Только быстро, – сказала строго. – Ты умеешь быстро?
– Я не знаю, – ответил Артём, глядя на неё снизу вверх.
…Дыша, и расширяя глаза, и больно вцепившись в затылок, вдруг назвала его “Тёмка” – одними губами, куда-то в висок – но он услышал, как его имя толкнулось с её дыханьем о его кожу…
Получилось так, словно бы, сказав ей, неожиданно для самого себя, “Галя” вчера ночью, он назвал первую часть пароля, а сейчас она произнесла отзыв.
Они назвали друг друга по именам – и только после этого немного научились говорить. По крайней мере, Артём.
Она стояла у дверей, глядя на него пьяными глазами.
– У тебя вода есть? – спросила.
– Нет… Вот в кувшине.
– Подай.
Артём подал.
– Бр-р, – смешно скривилась она и отдала кувшин обратно.
– Они иногда делают обход, – сказал Артём, кивнув на дверь.
– Ну и что? – спросила она. – Вот я сделала обход, проверила… – и тихо, очень красиво засмеялась.
Оказывается, Артём никогда не слышал, как она смеётся. Он тихо улыбнулся, пытаясь своими грубыми неловкими губами повторить линию её губ.
– Ты за меня переживаешь или за себя? – спросила она, сразу став строгой.
– За тебя, – твёрдо ответил он, выбрав “ты” между “ты” и “вы”.
– А за себя?
Артём пожал плечами, не сводя с неё взгляда и получая пронзительное удовольствие от того, что мог ей смотреть в глаза.
– Ты можешь подумать, что он со мной сделает? – сказал Артём, улыбаясь, хотя улыбка была скорей выжидающей.
– Он тебя убьёт, – ответила Галя; в голосе её было что-то детское: так ребёнок говорит, что сейчас придёт папа и всех накажет.
Артём кивнул. Галина вышла.
– Здра! – кто-то гаркнул тут же в коридоре. Артёма едва не подбросило от этого крика.
С минуту сидел, потом, когда её строгие каблуки стихли, опять лёг.
Он лежал с бешеным сердцебиением, рот был сухой, глаза сухие – и в голове словно сухой сквозняк просвистел.
“…А если меня действительно расстреляют
“…А за что?”
“…Как за что? Сожительство с заключёнными из женбарака карается карцером, а тут…”
“…А что тут? Про сотрудниц ИСО ничего нигде не сказано…”
“…Ага, самому не смешно? Идиот”.
О начлагеря Артём старался не вспоминать. Сама фамилия “Эйхманис” звучала так, как взмах ножниц, которыми отрезают голову.
Пролежав ещё минуту, он почувствовал, что покрылся потом – мелким, будто лихорадочным.
“…Нет-нет-нет, – успокоил он себя, – всё будет иначе: ей не захочется, чтоб я тут был, и она оформит мне амнистию – скостит срок вдвое или даже втрое… и я поеду домой”.
Потом опять думал про неё: “С ума она сошла? Совсем она, что ли, сошла с ума?”
Всплыло слово “фантасмагория” – недавно его кто-то произносил… а кто?
Василий Петрович, кто.
Артём вскинулся: ведь Василий Петрович вчера приносил ягоды, а он их не доел. Где же они? Или доел? Или всё-таки оставил в келье?
На общем столике, ближе к лежанке Осипа валялся пустой кулёк: вот кто доел.
“Ах, так”, – сказал Артём, благополучно забыв, что сам ещё вчера лакомился из запасов Осипа салом, вишней и черешней.
Выдвинул ящик с продуктами: остались только крупы и варёные груши – остальное Осип, наверное, унёс на свою работу, догадался Артём.
Груш не очень хотелось – снова хотелось сала или, на худой конец, сыра – но в любом случае что-нибудь животного, имеющего отношение к плоти, и крови, и молоку.
– А у меня же были деньги! – вспомнил Артём, схватил материнскую подушку, куда их спрятал, прощупал пальцами: да, на месте.
“Сейчас пойду в ларёк… куплю себе на все… что там есть? Колбасы бы, ох… хватит на колбасу?”
Чтоб выйти, надо было обуться; и опять эти чёртовы сапоги.
“А если мне Эйхманис велит сдать одежду? Он же наверняка велит. Положим, сменная рубаха и штаны у меня есть. Зато из обуви только валенки. Придётся покупать. Может, не тратиться на колбасу? А то будешь босой, как леопард бродить… не в валенках же… Нет, ужасно хочется колбасы… Иду за колбасой, определённо. А если Ксива? Жабра? Шафербеков? Они обещали из тебя самого сделать колбасу… К чёрту, к чёрту. Надо срочно колбасы… Кстати, паёк мне положен или нет, у кого спросить?”
Артём спешил вниз, в сапогах ноги едва гнулись, и, едва выйдя из корпуса на улицу, увидел Митю Щелкачова.
Охнул от радости и тут же вперил в него взгляд: что, что, какую весть принёс?
– Слава богу! – воскликнул Митя, очень довольный. – А то ваш дневальный меня не пускает и за вами идти тоже не желает! А я вот… вещи принёс! Нам их привезли – форму и… вот ваш мешок, держите. Вы куда делись? Мы так и не поняли.
– Не важно, не важно, – отмахнулся Артём. – Как… Фёдор Иванович?.. Эйхманис, он как – что-то сказал обо мне?