Обитель
Шрифт:
– Эйхманис! – довольно повторил Щелкачов. – А Эйхманиса-то и не было больше – он как тебя отправил тогда, больше не появлялся. Говорят, в Кемь уехал.
– И что же вы делали?
– А ничего не делали, – засмеялся Щелкачов. – Слушали мат Горшкова. Здесь настолько любопытно ругаются, что я решил составить словарь брани…
Приняв мешок и вглядываясь в Митю – словно у того на лице имелось подтверждение всему им только что произнесённому, – Артём чувствовал себя как дитя, вставшее после новогодней ночи засветло: побежало дитя босиком к ёлке,
– Митя, – сдавленным голосом сказал Артём, – подожди меня минутку. Сейчас я сниму эти… сапоги, переоденусь, и пойдём в “Розмаг” – непереносимо хочу тебя угостить чем-нибудь.
– Полноте, – махнул Щелкачов рукой. – Не стоит.
– Молчи, – велел Артём и бегом помчался назад.
…Как же хорошо в своих ботинках, в своей рубахе: чувствуешь себя словно защищённым – своим же собственным теплом, нагретым когда-то и удивительным образом не выветрившимся.
Колбасы не было, кончилась к вечеру – купили в “Розмаге” брынзы, Артём сказал “…на все!” – и на обратном пути, не обращая ни на кого внимания, начали есть.
Тут же подскочили леопарды, двое, Артём отломил – не жалко, – но велел: “Больше не подходите – пинка дам”. – “А я тебе в харю плюну!” – ответил леопард, и рот его уже был полон брынзой.
Артём захохотал, толкнул Митю – смешно, мол, – но тот улыбнулся в меру, ему, видимо, было не так забавно.
В дворовой соловецкой сутолоке Артёма быстро различили Мишка и Блэк. Им тоже досталось прикорма и ласки. Только чайки мешали, оголтело и неумолчно требуя своего.
Брынза была чудесная, мягкая, кислая, молочная – хоть плачь.
– Как там наши сарацины? – расспрашивал Артём, Щелкачов секунду подумал и с удовольствием засмеялся, поняв, что речь идёт про Кабир-шаха и Курез-шаха.
Сзади Артёма ощутимо хлопнули по плечу.
“Блатные…” – ёкнуло у него в сердце.
А там был Борис Лукьянович.
– Артём! – они с искренним чувством обнялись. – Где вы? Как? Освободил вас начлагеря? Мне без вас немного сложно – мало кому можно довериться тут.
– Ой, да я хорошо, – улыбался Артём во всё лицо. – Хотите брынзы?.. Меня перевели на новую работу, но я спрошу – можно ли к вам, – отвечал он, хотя сам чувствовал, что привирает – от всей души, но привирает: какая, к бесу, спартакиада, когда у него такая… что?.. работа? жизнь? песнь?
…Когда у него такая фантасмагория.
– Да, да, спросите, – сказал Борис Лукьянович. – Тем более что паёк на вас все эти дни выписывали – я же не получил приказа о вашем переводе. Так что можете забрать вам причитающееся. А то что вы – брынзу. Хотя это вкусно, конечно, спасибо… Завтра получите сухпай, да?
Артём закрыл глаза, открыл, взял себя за ухо и так некоторое время шёл.
“Нет, не сплю”.
–
– Шарлатанка.
– Какое хорошее слово. Как леденец во рту, по зубам катается… Ещё как-нибудь назови.
– Шкица.
– Это что?
– Как шкет. Только дамочка.
– Шкица… Шкица. Тоже хорошо…. А что ты не стал дела иметь с проституткой? Рубль ей отдал. И не стал. Дурачок.
Артём недолго молчал, рисуя пальцем не видимый ему самому узор на стене. Они лежали в темноте в его сторожевой каморке.
“Ей рубль, а вообще три”, – вспомнил он.
– Не стал, – сказал он, помолчав.
– Какой гордец, – тихо засмеялась она. – …Теперь дождался своего?
Артём на мгновение перестал рисовать на стене: а вдруг она сейчас рассердится? Вторая его ладонь лежала поверх её руки – не сжимая, не пытаясь сплестись пальцами, просто – поверх. Их руки – это единственное, чем они соприкасались сейчас.
Артём попытался через свою ладонь почувствовать: как она – злится или просто шутит? задирает его? или сама себя злит нарочно?
Он ничего не ответил на всякий случай.
– Иди тогда чай мне приготовь, – велела Галя.
Артём смахнул со стены свои не существующие на самом деле рисунки и пошёл на кухню.
Странное дело: оставляя её на минуту, он сразу же терял всякую веру в реальность происходящего и тем более – в её человеческие и, дико сказать, женские чувства.
– Осип сделал термос. Сам, – доложил он, поспешно возвращаясь, – …теперь у нас всегда есть кипяток.
Уйдя всего на две минуты, он успел испугаться: а как теперь её настроение – не разошлось ли по швам, не обернулось ли чем-то невозможным и жутким; Артём неизменно чувствовал, что вероятность этого огромна: только моргни – и тут же не узнаешь мир вокруг себя.
Своим голосом, произнося в темноту комнаты слова, Артём словно пробовал, есть ли тут жизнь, и если есть – то какая она: тёплая, млекопитающаяся – или холодная, вздорная и пожирающая людей целиком.
Так шарят дрожащим фонариком или шипящим факелом в подземелье, всякую минуту опасаясь увидеть такое, что поседеешь навек.
– Троянский? – переспросила она из темноты.
Артём и не понял поначалу, о чём это.
– А. Да, Осип. Троянский.
Несколько часов назад Артём, с этим самым Осипом переругавшись, перетащил в свою комнату диванчик из того помещения, где учёные собирались сделать перекурочную.
“А где мои друзья будут курить, когда похолодает?” – разозлённо и чуть в нос спрашивал Троянский. “Стоя! Стоя надо курить!” – отвечал Артём негромко, двигая диван: ему никто не помогал; учёные вообще с каждым днём воспринимали его присутствие всё недовольнее.
Воспользоваться термосом Осип тоже не предлагал Артёму, но он и не спрашивал.
В качестве столика под чай Артём, снова отлучившись, принёс тумбочку, на которой велись записи о весе морских свинок и прочие наблюдения за их насыщенной жизнью.