Обитель
Шрифт:
Когда вернулся во второй раз, Галя сидела совсем одетая, только с распущенными волосами, трогала рукой этот самый диванчик.
– Вшей тут нет у тебя? – спросила.
– А надо? – поинтересовался Артём с улыбкой. Она не засмеялась.
– Я там пирог с навагой принесла. Давай поедим. Я сама ничего не ела весь день. Включи свет! Только окно… прикрой чем-нибудь.
Артём сделал всё, как велели.
Присел возле столика на колени – налил ей и себе по чашке.
Тем временем она потянулась за своей сумкой.
Сумка была не совсем женская – кожаная, военная, на ремне, – только
Искала, видимо, расчёску, но не нашла – зато обнаружила другое.
– Смотри, какие у меня записки, – сказала.
– Кому? – спросил Артём, дуя на чай, хотя он был и не такой уж горячий.
– А никому. Лагерники пишут. Изъяли. Слушай. “Пойду к лепкому, и ты приходи. Без тебя таю как конфетка. Остаюсь до гроба твоя верная”. А? Вот это любовь. А вот слушай ещё, – она повыбирала в сумочке, там было много, непонятно зачем она их носила при себе: – “Вам из весная Гала хочет с вами знакомица”. Понял? Гала! Из! Весная! – она будто бы ожидала, что он засмеётся.
– Да, – очень серьёзно ответил Артём.
Она посмотрела на него секунду и, чего-то не найдя в его лице, выдохнула:
– Ну ладно… – и убрала записки. – …А с чем чай? Травой пахнет какой-то.
– Я туда еловые веточки добавляю, – сказал Артём, напряжённо разглядывая её: что-то происходило, и это надо было остановить.
– Правда? – спросила она и наклонилась к чашке. – …Интересно… Не хочу такой. Поеду.
Вдруг поднялась, подхватила сумку – сумка раскрылась, одна записка выпала, Галя её не заметила, обошла сидящего Артёма, поспешила к выходу.
Он тоже поднялся, пошёл следом, тоскливо понимая, что вот и всё, кажется, вот и конец – и что случится потом, никто не объяснит ему, но ничего хорошего, наверное, не будет.
Сейчас она уйдёт – и прощай, фарт необычайный.
А если он попытается, скажем, поцеловать её в щёку на прощание – то случится вообще что-то ужасное.
Хотя если он не выйдет её провожать – будет совсем плохо.
В общем, выбор невеликий и печальный.
– Гала из весная, – пояснил он тихо. – Я это понял так, что сделанная из весны.
Она остановилась, держась за косяк дверей, и ещё раз посмотрела на него.
В прихожей было темно, и глаз её Артём не мог рассмотреть.
Тогда он добавил наугад:
– Ты.
…Всё это было болезненно и невозможно, держалось на каких-то ветхих неразличимых нитях, которые – вздохнёшь – и оборвутся… но каким-то чудом продолжалось.
Он шагнул к ней, а ей некуда было деться – позади двери, впереди он.
Потом их куда-то на кухню занесло, они страшно напугали морских свинок – звери попрятались, люди уронили и чайник, и термос, всё было в кипячёной воде… пока не нашли себе места в каком-то новом углу, на старом кресле, искусали друг друга – так и помирились.
Артём не сразу пришёл в себя, рассудок ещё туманился и пропадал – вот Артём, почти уже без рассудка, безрассудный, ощутил себя отчего-то поплавком, который вздрагивает, вздрагивает,
А потом вдруг кто-то перевернул разом всю реку, вместе с отражённым в ней солнцем, или звёздами, или рыбами, и всё полетело сверху, как из корыта – солнце, рыбы, звёзды.
…Руки у неё были смуглые, в пушке. А грудь и… ещё одна часть тела – ослепительно-белые, как мороженое…
– Я хочу чай твой. С ёлками, – сказала она хрипло. Накричалась. И встать пока не могла – надо было, чтоб он первый это сделал.
Он поднялся, вышел и впервые куда увереннее почувствовал, что вернётся и теперь наконец всё будет хорошо. Теперь уже не может быть плохо. По крайней мере, сразу.
Термос, к радости, не разбился.
– А пирог-то, – крикнула она из комнаты, где, судя по голосу, одевалась. – Пирог забыл. Пирог неси!
…Они пили чай, и Галя сказала:
– Спрашивай меня: почему ты. Я же должна объяснить.
– Я не имею права обращаться без разрешения, – ответил Артём.
Она засмеялась: тихо и тепло. Отсмеялась и сказала:
– Ты ударил Сорокина. Я поняла, что тебя за это посадят в карцер и скоро убьют. Ты шёл к ИСО – весь такой юный, потный – я даже запах твой почувствовала, хотя – как это, с третьего этажа… И у меня всё. Сжалось всё.
Артём смотрел в чашку.
– Я тебя до этого видела, но ты был не такой. Когда вы там дрались перед Эйхманисом и его гостями, – фамилию “Эйхманис” она произнесла с каким-то особенным и, как Артёму показалось, мстительным чувством… но, может, только показалось, – …там тебя было не жалко. И вообще всё было противно там. Только… ну, не важно.
Артём поднял глаза и очень тихо, бережно посмотрел на неё, чтоб не сбить этот тон, этот голос… Хотя сам подумал мельком: “…Ещё как важно”.
– А, нет, я же тебя до этого вызывала. Когда ты валял дурака, а в конце сказал, что умеешь целоваться. Я подумала: “Сейчас вызову Ткачука, и ему выбьют все зубы. По крайней мере передние, и сверху, и снизу… И будешь после этого целоваться”. Наглые твои глаза зелёные… крапчатые… – и она вдруг посмотрела ему в глаза, словно проверяя.
Артём неслышно сглотнул слюну и ничего не стал думать о том, что слышит. “Ну да, вот так”, – к этой фразе можно свести то, что он почувствовал и по поводу Ткачука, и по поводу глаз.
– И потом мне нужно было тебя… взять на работу, – продолжила она. – Не потому что сексотов не хватает – здесь каждый пятый сексот, – а просто… Надо было. И ещё я разозлилась. Может быть, всего больше разозлилась оттого, что ты мне стал нравиться. Мне никогда не нравился ни один… здешний. Вы все для меня были… к примеру, как волки или лошади – другая природа.