Обломок Вавилонской башни
Шрифт:
– Гарик! – хрустит костяшками пальцев мать. – Какая еще национальная черта! Не говори об этом, прошу! У тебя отец грузин, мать русская, жена армянка, у сестры кавалер – кударец… Тебе грех про какие-то национальные черты говорить!.. Бандиты – они у всех народов бандиты. Время просто сейчас такое – бандитское…
– Я никогда не думал о том, что у меня жена – армянка, – задумывается Георгий. – То есть я знал, что она армянка, но всерьез, как сейчас, не думал… Слава богу, мы с Арменией не воюем….
– А еще лучше, что не воюем с Грузией, – вставляет
Повисает молчание. Георгий вскидывается:
– Кстати, как там Майины родители?
– Нормально. Живы-здоровы. Мы созванивались, – отвечает мать. – Жалко, что у тебя нет телефона. Как было бы хорошо! А то сидим здесь, переживаем… Как Майя, как дочка? Ты не сказал.
– Не знаю, не успел домой зайти.
– Как это не успел? – вскидывает белесые брови мать, а отец поднимает от подушки голову.
Георгий молчит. Он не хочет говорить о раненых, о спешке.
Рассказать – означает признаться родителям, что для него война уже началась, что он уже пролил чью-то кровь.
Выходят солдаты из кухни, благодарят хозяев за угощение.
– Да, ребята, смените там охрану, – спохватывается Георгий, – пусть тоже чаю попьют и перекусят.
Чихория-младший смотрит на картину художника-осетина. Святой Георгий в серебряном кафтане на белом жеребце летит над зелеными холмами Кавказа, пронзая серую мглу огненными очами. Чихория-младший любит эту картину. Сослуживцы отца подарили ее родителям на юбилей свадьбы.
– Не могу я, мам, теперь равнодушно думать и говорить об ингушах, – говорит Георгий, подавляя в себе желание рассказать о ночном бое и двух тяжелораненых солдатах. – И потом, ты же сама говорила, какие зверства и подлости они творили.
– Мало ли что я говорила, – вздыхает мать. – А как подумаю, что каждый народ сейчас свои обиды начнет лелеять и воевать с соседями за «справедливость», – страшно становится. Как бы хуже не было…
Хлопает дверь. Входят два солдата, охранявшие «Урал».
Переминаются с ноги на ногу в грязных сапогах. Мать семенит на кухню кормить их и гремит посудой.
– Гарик! – кричит сыну. – Иди тоже перекусить с ребятами! А то не евши национальные вопросы решать – последнее дело.
Георгий прислушивается к урчанию в пустом животе и еще раз вскидывает взгляд на картину. Ему кажется, что Святой Георгий летит на своем коне карать ингушских бандитов. Чихория-младший начинает гордиться, что отстоял ночью подстанцию, а главное – не раскололся на хвастовство родителям. Он идет на кухню, где его солдаты, не поднимая глаз на своего взводного, молотят пироги и обжигаются чаем. Георгий садится за стол и протягивает руку к тарелке. Замечает, что пальцы в засохшей крови – испачкался, когда таскал раненых. Он вскакивает и бросается к раковине – смыть. Мать не понимает нервозности сына и осаживает его:
– Гарик, не суетись. Чего ты нервничаешь?
Георгий смотрит на руки солдат. Они тоже не вымыты. Но мать не обращает внимания: думает – обычная грязь…
Чихория-старший отправляет дочку в свою комнату, ждет несколько минут и зовет к себе сына.
– Сынок, – тихо говорит отец, – не сегодня завтра будет ввод войск в Чечню…
Георгий перестает жевать и стоит с полуоткрытым ртом.
– Ребята наши из училища сказали, – продолжает полковник, глядя сыну в черные распахнутые глаза, – что армия будет отрезать от Чечни районы, преимущественно населенные ингушами, для создания Ингушской республики… Смотри там, осторожнее. Неизвестно, как среагирует Дудаев. Возможна война…
Георгий на ватных ногах возвращается на кухню и садится за стол. Есть больше не может. Ему хочется рассказать отцу все: про ночной бой, про Джаканова, про раненых, про то, что война для него уже началась… «Только разволнуются старики», – понимает Чихория-младший и поэтому молчит.
– Живее, мужики! – сердито подгоняет солдат. – И так засиделись тут.
У солдат изо ртов летят крошки. «Как дети», – думает Георгий. «Как дети», – думает мать.
– Да куда же вы летите?! – Она прижимает руки к высохшей груди и морщит лицо, готовясь заплакать. – Побудьте хоть часок! Когда же я тебя, Гарик, еще увижу?!
– Все, мам, пора. – И Георгий идет прощаться с родней.
Солдаты бухают сапогами, спускаясь по лестнице. Георгий чмокает мать в мокрую щеку и бежит следом.
Холодный, сизый от пожаров ветер гонит по улице янтарные листья и гудящую машину «Скорой помощи». Улучшения погоды не предвидится, и дым не поднимается в небо, а ползет по дворам и сочится в кабину «Урала», где старший лейтенант Чихория давит ногой на газ и нервно курит. Ему, видно, мало дыма горящего Отечества…
У военного городка стоит врытая в землю боевая машина пехоты, по обе стороны от нее – окопы. Над брустверами, как черепахи, двигаются солдатские каски. Где-то под ними – замурзанные солдатские лица. Георгий представляет себе выражение глаз.
Он проскакивает на «Урале» мимо блокпоста и тормозит у своего дома, спрятав машину за танк, у подъезда. Окна в доме целы, значит, танк не сделал ни одного выстрела. Чихория взлетает на свой этаж и стучит в дверь…
Пока Майя висит на его шее и дрожит от плача, Георгий смотрит на чемоданы, выставленные в коридор.
– Ты куда собралась? – спрашивает, наконец, у жены, чуть успокоившейся.
– Ну как же? А вдруг эвакуация… Городок обстреливали.
– Что-то я не заметил, – удивляется Георгий.
– В наш дом не попало, а в соседнем, который ближе к поселку, у многих стекла побило. Правда, все живы, но сейчас холодно, и жильцы по соседям разбрелись. Да и вообще женщины с детьми кучкуются у кого-нибудь в квартире и сидят скопом по пять-шесть семей, чтоб не страшно. Мужиков ведь нет.
– Как дочка? – спрашивает Георгий, все еще стоя в коридоре.
– Спит. Что ей? Каши наелась, куклу под голову и сопит в две дырки. Ты почему не проходишь?
– Майя, некогда. Я и так уже полдня мотаюсь, еще в полку не был. Чувствую, фитилей в задницу получу…