Обольститель и куртизанка

Кэмпбелл Анна

– Эрит... – прошептала Оливия. Ужас и боль нахлынули на нее, сдавили горло, не давая вздохнуть. В немом сочувствии она сжала пальцы графа.

– Я отправился следом, чтобы вернуть ее. Свернул на узкую тропинку в лесу и... – У Эрита вырвался прерывистый вздох. – Должно быть, кобыла чего-то испугалась. Мы так и не смогли узнать, что произошло. Эта лошадь всегда была с норовом. Джоанна обожала лошадей, особенно своевольных, капризных, они приводили ее в восторг.

Так же страстно Джоанна любила и мужа, подумала Оливия. При мысли об этом сердце ее мучительно сжалось. Граф по-прежнему боготворил жену, несмотря на бесчисленные

связи с падшими женщинами. После того как основа его мира рухнула, все попытки наполнить жизнь новым смыслом оказались тщетными.

Эрит заговорил с трудом, скрипучим голосом. Серые глаза затуманились, словно серебряные зеркала, когда он начал вспоминать тот далекий роковой день.

– Я услышал пронзительное ржание лошади. Несчастное животное сломало ногу и билось в агонии. – Эрит замер. Его рука стиснула пальцы Оливии. Какие бы ужасные картины ни проносились перед его глазами, он отлично сознавал, где он и с кем.

– А Джоанна?

Его помертвевший взгляд остановился на лице Оливии.

– Думаю, она погибла мгновенно, когда на нее рухнула лошадь. Но я неуверен. Ее лицо осталось безмятежным, поэтому я всегда верил, что она не страдала перед... перед смертью. Мне невыносимо думать, что она звала меня, а я не пришел. Как невыносимо вспоминать, что наши последние слова были сказаны в гневе.

– Она знала, что ты ее любил. – Оливия вдруг необычайно ясно поняла, что если этот мужчина кому-то предан, ему можно довериться безоговорочно.

– Да, – глухо отозвался Эрит. – Я боготворил землю, по которой она ступала, и Джоанна это знала.

– Значит, твоя жена была счастливой женщиной. Думаю, она не захотела видеть, как ты терзаешься чувством вины и медленно убиваешь себя.

Взгляд Эрита прояснился, пугающая отрешенность исчезла, выражение лица смягчилось. Казалось, он пробудился после долгого кошмара.

– Я никогда никому не рассказывал о Джоанне.

«Странно, почему близкие Эрита не попытались вызвать его на этот разговор, – подумала Оливия. – Ведь выговориться – все равно, что вскрыть гнойную рану. Впрочем, такой гордый человек, как Эрит, мало кого готов подпустить к себе, а возможно, и никого».

Она опустила глаза и посмотрела на их сплетенные руки. Ей отчаянно захотелось найти слова утешения, чтобы придать Эриту сил и уверенности.

– Как грустно хранить память о наших любимых в сердце и никогда не говорить о них. Своим молчанием мы убиваем их снова.

– Долгие годы меня преследовали мысли о мучительной смерти Джоанны. Мне бы следовало пасть на колени и возблагодарить Господа за то, что я был знаком с ней. Она была прекрасной, яркой, полной жизни. А я запер ее в темноте памяти, как пленницу.

– О, дорогой... – вырвалось у Оливии неожиданно для нее самой. Она порывисто наклонилась и обняла Эрита.

Оливия утешала всего двух мужчин в жизни. Даже не мужчин, мальчиков: Перри, когда много лет назад отец истязал его, доводя до грани безумия, и Лео, когда тот был еще ребенком.

Так почему же сейчас она так легко и естественно прижала лорда Эрита к груди, пытаясь смягчить его горе, усыпить боль, согреть его душу, скованную льдом?

Она ожидала, что Эрит отстранится, но он приник к ней, дрожащий и растерянный.

Наступила тишина. Оливия не заговорила, даже когда почувствовала его слезы у себя на плече.

Глава 16

Эрит

натянул поводья, остановив коня возле дубовой рощи в Гайд-парке, и подождал, когда Рома его нагонит. Дочь отстала на несколько сотен ярдов; неуклюже трясясь в седле, словно мешок с картошкой, она лишь испытывала терпение своей лошади. Рядом с ней покорно трусил грум со стоическим выражением на лице: подобные сцены бедняга видел и раньше.

Дочери Эрита явно не передалось умение родителей легко и уверенно держаться в седле. Как ни странно, граф об этом понятия не имел. В сущности, он почти не знал свою дочь. Цель, которую он поставил перед собой, покидая Вену, оказалась не из легких. При мысли об этом Эрит удрученно вздохнул.

Вернувшись в Лондон, Эрит получил хороший урок. Эрит воображал, что стоит ему проявить малейший интерес к детям, как те бросятся в его объятия, обливаясь слезами благодарности. К тому же он не сомневался, что любая женщина, какую бы он ни выбрал себе в любовницы, станет для него, как всегда, легкой добычей.

Но в обоих случаях, как ни смешно, его мечты оказались бесконечно далеки от реальности.

Эрит покинул Оливию почти на рассвете. Он больше не стал добиваться близости с куртизанкой, хотя и сгорал от желания: еще одной бесплодной попытки он бы не вынес.

Бесплодной? Нет, только не в главном.

На заре Эрит вышел из дома на Йорк-стрит, освободившись от медленного яда, шестнадцать лет отравлявшего ему жизнь. Графу было, за что благодарить Оливию. Впервые увидев ее, он решил, что это исключительная женщина. Но тогда Эрит даже не представлял себе, несколько она необыкновенная. Конечно, он все еще тосковал по Джоанне. Он всегда будет горевать о ней, оплакивая трагическую утрату. Всегда будет сожалеть, что последние слова были сказаны ими в гневе, сокрушаться, что ему не удалось спасти жизнь жене.

Беда в том, что с годами тот горестный вечер вобрал в себя всю его память о Джоанне. Лишь нынче утром, покидая дом Оливии, Эрит почувствовал, как стремительный, бурливый поток воспоминаний очистил его душу от застарелой боли и ненависти к себе.

Он вспомнил счастливые дни ухаживания за женой, волнующие первые объятия, радость рождения детей. Дни веселья и смеха. Вечера, проведенные за танцами, ночи, полные почти невинного блаженства.

В его памяти ожили события прошлого, забытые или вытесненные жгучим чувством вины. Он припомнил, что Джоанна была немного упряма и своевольна, любила настоять на своем. Временами он даже досадовал, что она не сразу ухватывает соль шутки и видит лишь то, что лежит на поверхности.

Но в то невыразимо прекрасное мгновение, когда Оливия обняла его, Эрит почувствовал присутствие рядом милой Джоанны. Ее призрак явился не для того, чтобы мстить или обвинять. Напротив, она излучала любовь и прощение. Эрит знал: теперь она его не покинет.

Ощущая в душе невероятную легкость, он пригласил Рому на верховую прогулку. Дочь, как обычно, завтракала вместе с ним в угрюмом молчании. Приглашение не вызвало у нее воодушевления. Впрочем, она никогда не проявляла особого интереса к тому, что исходило от отца. Когда Эрит вернулся домой из Вены, дочь встретила его с откровенной враждебностью, и с тех пор ее отношение к отцу не стало теплее. До этого дня Эрит молча мирился с ее неприязнью, его терзало чувство вины. Но теперь он больше не мог бездействовать.