Обольститель и куртизанка

Кэмпбелл Анна

Он явился в Лондон, чтобы примириться с семьей. И отныне намеревался отдать все силы осуществлению этой цели.

Он напрасно обвинял себя все эти годы в смерти Джоанны. Это был страшный, трагический несчастный случай. Но ужасное отношение к детям было целиком его виной. Ошибкой. Возможно, непростительной. Пришло время загладить грехи.

Рома шумно сопела, когда, наконец, догнала отца. Она была гораздо полнее матери. Насколько Эрит мог судить, большую часть времени она проводила лежа в кровати у себя в комнате, жадно глотая самые свежие романы и поглощая конфеты. Удивительно,

как ей удалось сорвать банк – подцепить несравненного Томаса Рентона. Впрочем, изредка Эриту доводилось видеть, как его дочь смеется с кем-нибудь из друзей; тогда ему случайно приоткрывалась другая ее сторона, о которой он прежде не подозревал. Сопровождая дочь на бесконечные балы, составлявшие ее ночные развлечения, Эрит замечал, что она пользуется неизменным успехом.

– Ты помнишь свою мать, Рома? – спросил он, когда всадница поравнялась с ним.

Дочь смерила его угрюмым взглядом, однако за время, проведенное в Эрит-Хаусе, Эрит успел привыкнуть к ее неприкрытой враждебности.

– Тетя Селия рассказывала нам о ней. Мне было всего два года, когда мама умерла. – Похоже, Рома считала, что отцу это неизвестно.

– Разумеется, я помню, сколько тебе было лет, – мягко заметил граф. – А Уильяму сравнялось три. Я расскажу тебе о маме, если хочешь.

В голубых глазах Ромы мелькнуло выражение беззащитности. Как всегда, при виде этих глаз, опушенных густыми черными ресницами, у Эрита мучительно сжалось сердце: такие же точно глаза были и у его покойной жены. Но в следующее мгновение Рома уже сверлила отца колючим, непреклонным взглядом, так что граф усомнился, не привиделась ли ему затаенная боль в глубине ее глаз.

– Вам не было дела до моей матери. Как не было дела до нас с братом. Вы здесь ради моей свадьбы, на потребу публике. Потом вы вернетесь в Вену, к вашим любовницам, к игре и выпивке, и снова забудете о своей семье.

Эта гневная тирада заставила Эрита вздрогнуть. Он и не подозревал, что его дочь способна говорить с такой страстью. Рома погнала лошадь вперед, но Эриту не составило труда ее догнать: его дочь была никудышной наездницей.

– Я любил твою матушку, Рома. А она любила меня.

– Что ж, тогда мне ее жаль, – сухо отрезала всадница. – Вы не заслуживаете любви.

Джоанна так не думала. И ради Джоанны Эрит решил бороться за Рому. Возможно, он спохватился слишком поздно (увы, он упустил чудовищно много времени), но ему необходимо было заключить хотя бы хрупкое перемирие с дочерью. А в недалеком будущем предстояло выдержать битву со своим сыном. Уильям давно смирился с исчезновением Эрита, сделав вид, что отца у него нет. За все время пребывания графа в Лондоне сын лишь раз приехал домой из Оксфорда повидаться с отцом. Это было невыносимо.

С каждым днем Эрит все больше сокрушался, видя губительные последствия своего бездумного эгоизма. Тяжкий груз вины пригибал его к земле, наполняя душу безысходностью. Он не в силах был искупить свои прегрешения. И все же с Божьей помощью он пытался загладить вину перед детьми.

– Я бы хотела, чтобы вы поскорее уехали, – отчеканила Рома. – Лучше бы вы вовсе не возвращались.

Слова прозвучали по-детски,

и все же они больно ранили Эрита.

– Вы с Уильямом – самое дорогое, что есть у меня в жизни.

Язвительный хохоток девушки напомнил Эриту его собственный горький смех.

– Так вот почему вы оставили нас много лет назад и больше не появлялись.

Презрение Ромы разбивало ему сердце, однако Эрит не задумываясь, пожертвовал бы жизнью ради дочери. К несчастью, умереть было бы куда как просто. Намного труднее – завоевать доверие и любовь своего ребенка.

– Я прошу у тебя прощения, – тихо произнес он. Рома недоуменно нахмурилась.

– Не понимаю.

Эрит натянул поводья и остановил лошадь.

– Не хочешь спешиться и пройтись?

– Нет, я хочу вернуться домой. – На этот раз в угрюмом голосе Ромы не слышалось привычной уверенности.

– Правда?

Дочь окинула Эрита полным отвращения взглядом из-под полей шляпки.

– А если, правда, вы меня отпустите? – Рома настороженно замерла, ожидая ответа.

Эрит понятия не имел, почему это так важно для нее, но ответил со всей серьезностью:

– Да, конечно. Я не великан-людоед из сказки, Рома.

– Нет, вы всего лишь человек, который ни во что не ставит других и заботится лишь о собственном удобстве.

– Это неправда. – Ему следовало бы рассердиться, но Эрит опешил от изумления.

– Правда. Разве вы когда-нибудь спрашивали Уильяма или меня, чего мы хотим? Разве предоставляли нам выбор хоть в чем-нибудь?

– Ты была ребенком, милая, – нежно возразил граф. Эрит выбрал ошибочный тон: дочь мгновенно ощетинилась.

– Теперь мне восемнадцать.

– Так ты хочешь вернуться домой?

Рома нерешительно молчала. Эрит задумался, хватит ли у нее упрямства, чтобы настоять на своем. Наконец она мотнула головой:

– Нет. – И добавила с ноткой горечи: – Мне пришлось потратить почти всю жизнь, чтобы привлечь ваше внимание. Было бы, жаль так быстро его лишиться.

О да, малышка оказалась куда сильнее и жестче, чем он полагал. Сейчас она ничем не напоминала робкую молчунью, старавшуюся держаться незаметно как тень и не попадаться ему на глаза в Эрит-Хаусе.

Спешившись, он помог дочери сойти с лошади. Рома была ниже ростом и полнее Джоанны, и все же ее сходство с матерью бередило раны Эрита. Теперь, когда дочь казалась оживленнее и смелее обычного, она еще больше напоминала мать. Потрясенный Эрит неожиданно увидел, что Рома настоящая красавица. Со своими желаниями, вкусами и амбициями, о которых он не имел ни малейшего представления.

Черт побери, как ему только удалось все так безнадежно запутать?

– Можно мне объяснить, почему я оставил тебя и Уильяма с Селией? – заговорил Эрит. Рома больше не проявляла враждебности, но граф не знал, сколько продлится затишье. Какая злая ирония! Прославленный дипломат не знает, как умилостивить одну разгневанную, обиженную юную девушку. – Не потому, что я вас не любил.

– Почему вы вдруг стали таким милым? – недоверчиво поинтересовалась Рома.

Эрит невольно улыбнулся. Подозрительность дочери напомнила ему настороженность Оливии.