Обращение Апостола Муравьёва
Шрифт:
Галима в последний раз вздохнула горестно и порывисто встала. Пора! Пора покидать родной дом. Не гордой походкой невесты, но невольницы, скрытно, под покровом ночи. Огляделась. Свадьба в разгаре. Народ ел, пил и плясал, словно напоследок. Галима метнулась к комнате, где хранилась заранее уложенная котомка с вещами и девичьими украшениями, но спохватилась, заметив стайку девчонок, ещё не вошедших в возраст. Глазастые, любопытные, непременно запомнят и доложат. Затем неспешно, делая вид, что прогуливается, покинула дом, оставив неприкасаемым нехитрое приданное. Она не заметила теней, скользнувших вслед.
Марат ждал в тени двухэтажного кирпичного здания, того же, что послужило укрытием при первом свидании с Галимой. Мимо сновали старухи по своим насущным старушечьим делам – как его до сих пор не заметили, оставалось загадкой. Хотон бурлил, завершался третий день свадьбы.
Когда работаешь в грузовом движении, половина ночей – твоя. Ходить на работу надо уметь и к часу ночи, и к трём, и к пяти. К подобному распорядку следует готовиться загодя, желательно дома. Садишься с восьми вечера до восьми утра и смотришь в одну точку, стараясь не уснуть. Примерно так выглядела работа машиниста. Мало не уснуть, сегодня Клавдию Антоновичу следовало быть особенно внимательным. Пропустить отход Апостола нельзя – дело ответственное, но незаконное, поскольку невеста не достигла совершеннолетия. Упустишь момент – и безоблачное умыкание превратится в кромешную погоню.
На сей раз Пересунько не сплоховал. Влюблённые чинно и неспешно покидали пределы хотона, справедливо полагая, что бегущие люди привлекут внимание. Шли, не оглядываясь, наслаждаясь романтикой бытия. Но машинист из высокой кабины уследил то, что им видеть было не дано. Позади из густых терновых кустов одна за другой появлялись фигуры преследователей. Не докричаться, не предупредить!
И машинист принял единственно верное решение, реабилитировавшись в собственных глазах после конфуза с аварией. Чтобы заставить Марата и Галиму ускорить бегство, следовало самому начать движение. Локомотив издал протяжный гудок и тронулся с места к станции. Марат, поражённый вероломством начальника, оставался бездеятельным не более секунды. Столько времени понадобилось ему, чтобы срисовать обстоятельства, и расценить, что локомотиву ни спереди ни сзади ничто не угрожает. Значит, причина другая.
Апостол развернулся. Протяжный визг возвестил об истинных намерениях гонителей…
Марат не позволил Галиме долго предаваться ужасу, парализовавшему волю. Рванул её за рукав, увлекая вслед удалявшемуся локомотиву. Она едва поспевала. Зависала, будто теряя опору под ногами. Погоня безжалостно приближалась.
Клавдий Антонович дождался, когда расстояние между тепловозом и беглецами сократилось достаточно для завершающего манёвра. Глазомер не подвёл опытного машиниста. Он дал по тормозам, издавшим вой, позволив Марату в несколько прыжков достичь локомотива.
Апостол в одно усилие забросил невесту в кабину и развернулся к преследователям. Пересунько, словно они договорились заранее, снова начал движение.
– Сейчас – успокою придурков! – взревел Марат и пудовыми кулачищами отправил в нокдаун вниз по откосу наиболее ретивых, рискнувших приблизиться. Братья Галимы, надо отдать им должное, не отступали. Но, быстро растеряв наиболее воинственных, поостыли. Почувствовали
Прочувствовав момент, Апостол не стал геройствовать и рванул вслед тягачу. Сил почти не оставалось, но призывные объятия любимой впереди и воспрявшие духом преследователи, подарили насыщенный вброс адреналина. Прыжок, взлёт – и вот уже сильные руки машиниста втянули Марата в кабину. Пересунько, стоявший у самой кромки, слегка переоценил свои возможности. Ухватиться – одно, втянуть внутрь не менее восьми центнеров живого веса, совсем другое. Это, как говорят в Одессе – одна, но очень большая разница. Потеряв равновесие, Клавдий Антонович вот-вот рухнул бы с весом вниз. Рухнул бы, если не Галима. Откуда достало сил миниатюрной девушке, оставалось догадываться, но вдруг и машинист и его помощник оказались на не совсем чистом полу кабины. Значит, полный вперёд!
Легенда, но сначала быль: ночью на тепловозе умыкнули из Артезиана в Элисту молодую калмычку.
В Элисте Марат Муравьёв-Апостол решил не задерживаться. Догадывался, что родственников Галимы не насторожат причуды большого города, ответ придётся держать непременно. Не подфартило стать генерал-директором путей сообщения. Предстояло искать новое место для жизни. Наметил податься в Киев. Манили огни вольного мегаполиса. С тем и направился в отдел кадров. Сопровождать его взялся Пересунько.
Натан Миронович Драпкин, начальник отдела кадров Элистинского отделения железной дороги, долго не хотел понять, чего добиваются геройские мужики. Клавдий Антонович начал издалека и приводил такие доводы, что хозяин кабинета выглядел обескураженным. Марату надоело слушать сумятицу. Что белая, что чёрная ложь одинаково убедительны, если без них не обойтись. Положение спасла чистая правда.
– Натан Миронович, помните меня, не забыли?
– Как забыть, если намедни награждали, – осторожно удивился Драпкин.
– Нет, я о первой нашей свиданке. Кончилась моя ссылка, «гражданин начальник». Расклад вышел другой… Женюсь на прекрасной туземке, бешеные родственники невесты преследуют по пятам, теперь потомку декабриста нужно свалить подальше от мест ссылки.
– Ай-яй-яй! – возмутился начальник отдела кадров, хотя в глазах его заплясали весёлые бесики. – Вот, оказывается, где собака порылась… от меня-то что требуется?
– Открепление со службы состряпать…
Пересунько отечески развёл руки в стороны. Драпкин пресёк паузу словами, сказанными ранее в этом же кабинете тому же Муравьёву-Апостолу:
– Всё возвращается на круги своя, – и уточнил для полной ясности, – как расставаться с героем, прогремевшим на всю железную дорогу Калмыкии? Правда, за мной старинный должок, и клятву придётся держать. Кстати, – глаза Натана Мироновича хитровато блеснули. – Нехай по-прежнему ООН зовётся?
– Нехай… как же иначе? – солидно подтвердил Марат, – ООН и в Калмыкии ООН.
Пересунько, потерявший суть разговора, переводил взгляд с одного на другого, пытаясь догадаться, о чём речь. И, если Апостол оставался непроницаемым, то солидный Натан Миронович забавлялся: