«Образ двадцатого… В прошлом и настоящем»
Шрифт:
В 1966 году Бретон скончался, а «Дадо», как называлось это «стекло», было завершено. Еще в конце 1950-х годов Дюшан повторил некоторые утраченные объекты ранних дадаистских лет. Кроме того, он создал ряд новых произведений, непосредственно свидетельствующих о том, что он декларативно возвращается к старым заветам. В 1958 году для поэта Бенжамена Пере делается жилет с пятью разными (текстовыми) пуговицами. Через год возникает «пейзажная вариация» на тему «Большого стекла» (карандаш). Тогда же в стиле Арчимбольдо из марципана и бумаги создается своеобразный скульптуроморт. В «Torture mort» представлена сделанная из пластика ступня с мухами на подошве. В 1965 году таинственная «LHOOQ» «побрита». В 1966 году опубликованы тексты 1914—1920-х годов.
Впервые магическое слово «неодада» было произнесено ван Дусбургом в 1922 году, в момент кризиса самого дада. Потом
О «неодада» весьма определенно в январе 1958 года высказался авторитетный журнал «Artnews» в отношении творчества Дж. Джонса, Р. Раушенберга и А. Капроу. Интерес к неуходящему явлению вызывала и антология «Художники и поэты дада», изданная в Нью-Йорке в 1951 году Робертом Матзервеллом (заметим, известным художником абстрактного экспрессионизма). Жорж Юнье издал «L'Aventure Dada» в Париже в 1957 году. Чуть ранее очередной манифест дада опубликовал участник этого движения Р. Гюльзенбек. Внимание к дада подогревалось не только деятельностью Дюшана, но и тем, что после Второй мировой войны в США оказались Арп, Балл, Гросс, Хартфильд. В борьбе «говорящего» искусства поп-арта с «неговорящим» абстрактным экспрессионизмом неодада было на стороне первого.
Многое стало вращаться «вокруг дада». «Запрещать запрещается», писалось на парижских стенах 1968 года. Экшн, поп-арт, хеппенинг, Новый реалий, флюксус (точнее — «флакс»), «СОВКА» и «Supports-Surfaces», кинетизм... Залы Центра современного искусства им. Ж. Помпиду в Париже в 1977 году открывались произведениями Пикассо и Дюшана. В 1982 году Жан Тингели говорил: «Я открыл удивительные возможности движения... Я всегда контактировал с дада. Дадаисты мне по душе, я интересуюсь ими в своей работе».
Если сам Дюшан, пусть и скупо, говорил об Архипенко, Арпе, Боччони, Браке, де Кирико, Колдере, Дерене, Эрнсте, Глезе, Гри, Кандинском, Клее, Леже, Липшице, Матиссе, Мондриане, Миро, Пикабия, Пикассо, Певзнере, Северини, Рее, то о нем — в свою очередь — порассуждали Арман, Аракава, Брехт, Бретон, Гамильтон, Кейдж, Калдер, Дали, де Кунинг, Флавия, Магритт, Дж. Джонс, Канроу, О'Кифф, Оно, Ольденбург, Раушенберг, Тингели, Флавин, Эрнст. Не без прямого влияния концепций Дюшана творили его друзья Рей и Пикабия. Матта, спустя тридцать лет, в 1943 году вспомнил в своей живописи о «Ню» — сенсации «Армори Шоу». На следующий год Кейдж гуашью написал свою «Шахматную доску». В начале 1960-х годов «в честь» знаменитого мастера создавали работы Джонс, Раушенберг, Арман, Уорхол, Тингели, Моррис, Аракава. Даниэль Споэри сделал ассамбляж «Обед Марселя Дюшана» в 1964 году, тогда же Йозеф Бойс — «Молчание Марселя Дюшана». Жиль Айо, Эд Аррой, Ан Рикалькати в 1965 году создали ансамбль из восьми картин «Трагическая смерть Марселя Дюшана».
Лиотар полагал, что у Дюшана «не конец искусства, а конец эстетики». Так рождался редюшанизм: «с Дюшаном против Дюшана» (намек у Ж.Ф. Лиотара: «Это фраза Марселя? Или же это о Марселе?»). Интеллектуальная интрига. Попытка окончательного освобождения от смысла. Поиски «между искусством и жизнью» велись в направлении «уменьшения искусства» и, следовательно, «увеличения жизни». Каково же свидание с наследием Дюшана в конце XX столетия? В начале третьего тысячелетия? В истории цивилизации? О последней версии размышлял Клод Леви-Стросс, думая о «натуральном искусстве» и «культурном искусстве».
Как многие значимые мастера, Дюшан умирал накануне возможных новых свершений. Подобно Пикассо он захотел «поиграть» с образами старого искусства; так, в декабре 1967 года, то есть незадолго до его смерти, появилась серия из девяти гравюр на тему произведений Кранаха, Курбе, Энгра и Родена. Бросок в «трансавангард до трансавангарда» был предопределен. Однако же, несомненно, если бы дни его жизни были продлены, то он, пройдя, как обычно, для себя «подпольную стадию» дадаистического выживания в чуждых экстремальных условиях, вернулся бы «к себе» всласть поиздевавшимся над «транс» и создававшим «неонеодада». Что, впрочем, если и не подтверждает его опыт (увы, невозможный), то фиксируют многие «дела» 1980-х годов и их неуклюжие стилизации в наши дни.
Задумчивость Дали как мировоззрение
Хочется верить, что он был задумчив, задумчив с детства. Он был испуган, но хорохорился. Удивительно, но
Кажется, он грезил на ходу, но при этом приметил многое, откликнувшись, как никто, на злобу дня. Все его аллегории, при всей их определенной и преднамеренной запутанности, ясны. Об их до мутности задумчивой прозрачности и речь. Ведь они так соответствуют всему облику художника.
История искусства XX века немыслима без ряда произведений Сальвадора Дали, таких, скажем, как «Предчувствие гражданской войны в Испании» и «Осенний каннибализм», «Гиперкубическое распятие» и «Атомная Леда». И дело не только в его крупных, широко известных работах, а в общей концепции образа жизни и творчества художника. Он был рожден, чтобы удивлять людей своими картинами, гротесковыми объектами, экстравагантным поведением, фильмами и книгами, включая такие, как «Дневник гения», «Дали по Дали», «Золотая книга Дали» и «Секретная жизнь Сальвадора Дали». Сколько можно найти слов, чтобы хоть как-то характеризовать его искусство и его судьбу! Ошеломляющий, обескураживающий, патологическое животное, маньяк, максималист, анархист, бунтарь, гений, паяц... И все это об одном человеке, жившем активно и активно творившем. Действительно, в Дали заметно влечение к саморекламе, есть оттенок самовлюбленности, есть неистовость, эгоцентризм, кажущаяся немотивированность поступков, склонность к парадоксальности. Однако (что поражало его друзей) тут находилось место душевной чистоте, своеобразному и сознательно культивируемому инфантилизму, невероятной трудоспособности и, конечно, яркому таланту. В нем словно жило несколько «далинят», когда один — революционер, другой — конформист, третий — фашиствующий шовинист, четвертый — монархист. Образов, которые он создавал для себя и для других, было еще больше. Если ему верить (а верить ему до конца все же нельзя, так как он всегда несколько бравировал и преувеличивал свою неповторимость), в нем могли одновременно уживаться любые крайности. Впрочем, все это не новость для истории искусства. А сколько легенд слагалось о художниках, «безумцах мира сего», об их странностях, и тут достаточно вспомнить «жития» Караваджо, Рембрандта, Гойи, Жерико, Гогена и Ван Гога. Романтики прямо говорили, что жизнь — это роман. И они сами артистически лепили свою жизнь, делая из нее произведение искусства. Дали шел по их пути, хотя все это воспринималось через эстетику авангарда; романтическая традиция в сочетании с неповторимой индивидуальностью дали того Дали, которого мы знаем, хотя и не узнаем до конца.
Кто не позавидует Дали? Счастливая любовь, смелость, признание, свобода действовать, как хочется, богатство, наконец... Своей жизнью и своим искусством он доказывает, сколь многого может добиться человек, если он действительно чего-то страстно и сильно хочет. Пример Дали исключительно велик. Он не только делал свое искусство, именно искусство Сальвадора Дали, он и жизнь свою сделал своим искусством. Поэтому он был столь безудержно активен всегда, до последних мгновений. Как и все крупные мастера XX века, он проявил себя в разных видах художественного творчества. Он занимался живописью и графикой, кинематографом и театром, поэзией и литературой, изготовлением объектов и оформлением журналов мод. Собственно, границ проявления его художественного гения не существовало. Сам же он всегда думал только об искусстве, все остальное его интересовало постольку поскольку, и это помогало ему в реализации собственных идей. Дали неоднократно обвиняли в поклонении деньгам. Так и было. Используя их, он осуществлял свои фантазии.
Нередко с ним заводили разговор о политике, о религии. И тут он вносил свои неожиданные акценты. В его воображении это была вовсе не та политика, да и не та религия, о которых в тот или иной момент думало большинство людей. Художник потешался над их суждениями и верованиями, полагая, что они ошибаются. Непогрешим только Дали. Впрочем, он лишь утрировал те черты, которые отмечались другими. Над политиками кто же не издевался? Теперь можно посмеяться и вместе с Дали. Ханжество священников достаточно хорошо известно; над ним подшучивали не раз. Правда, художник постепенно менял эпатажные нотки в отношении политики и религии на торжественные, их утверждающие. Так что о Дали следует говорить всегда с предельной осторожностью.