Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Правда?.. Ведь правда?..
– смотрела она на него утопляюще радостно и улыбалась лукаво не одним только большим несколько ртом, а сразу всем телом и всеми складками платья, а он проводил щекою вверх и вниз по ее прическе и потерянно приговаривал:

– Ну, уж и правда!.. Так вот и правда!.. Так вот и отпустили!..

Потом откачнулся, кашлянул басом и тем особо свирепым голосом, каким говорят взрослые с детьми, когда хотят их напугать в шутку, заговорил:

– Вот что-с... Извольте слушать ушами!..

(Она стала почтительно.)

–

Кольку вашего отпустить могут, но-о-о... только под мой личный надзор!.. Да-с!.. А чтоб у меня ему быть под надзором, - у меня полк, а не какая-нибудь там гимназия!
– поступить он должен в мой полк... вольноопределяющимся, если имеет права... Может поступить!.. Я приму!.. И-и-и... дурь и чушь эту из головы в манеже выбью, будьте покойны!.. И лихой из него может выйти ка-ва-ле-рист, корнет!..

Еля мгновенно представила брата таким же молодцеватым, как Жданов... Так же сидит на скамейке в их скверике и ждет свою гимназистку... Это ей понравилось необычайно; она вновь захлопала в ладоши.

– Ого... Браво!.. Колька - корнет!

– Ну, уж сразу так и корнет!.. Скорохваты какие!
– бурчал Ревашов, а сам отводил глаза к самовару.
– Ну-с, так с чем чай будем пить на радостях?.. С бромом?..

– Хорошо!
– тряхнула она лихо греческой прической и протянула ему стакан свой, а глаза у нее совсем по-мальчишески блестели крупными искрами.

– Ну вот... Это я понимаю!.. Вспрысните братишку!..

И Ревашов налил из черной бутылки в ее стакан, а она так же лихо, запрокинув голову, отпила с полстакана чаю, как пила где-то грог на святках, и по-мальчишески сказала:

– Ух!

– Ром приличный, - отозвался Ревашов.
– Английский ром, - вот марка.

– А когда же выпустят Колю?

– Когда?.. Ну, уж это там фор-маль-ности всякие. Целая куча формальностей!.. (Ревашов скривил левую щеку, потер за левым ухом и махнул перед собой левой рукой.) Под-писки, ручательства, обя-за-тельства!.. А вдруг он не захочет в полк, а?.. Мы-то за него решили, а он вдруг... Кто их знает, этих социалистов!.. "Мои у-беж-де-ния мне не поз-во-ляют!.." Тогда его, значит, непременно туда... где на собачках...

– Что вы?.. Колька?.. Как же он не согласится?.. Пусть только он попробует!..

– И очень просто скажет... "Кто, скажет, вас просил хлопотать?.. Вовсе я хочу пострадать за идею!.."

– Ка-ак?.. Это чтобы ему не тошно было там сидеть?.. Ни за что не поверю!
– даже почти испугалась Еля.

А Ревашов продолжал:

– К собачкам тоже пойдет по этапу с гордостью даже, а?.. "Мною теперь, скажет, не шутите: я человек опасный: политический ссыльный! И на собачках буду ездить с удовольствием!.. Нравится мне это занятие, и все!"

– О-о!.. Конечно, он именно такой!.. Что же, так его и слушать?.. Что он понимает, этот Колька?

– Хо-хо-хо!..
– Ревашов встал, прошелся, подошел к ней сзади и положил руку на ее прическу.
– Вот как мы братьев учим!

И когда она

еще не знала, как ей отнестись к этой руке, он нагнулся к самому ее уху и шепнул:

– Колька ваш отказался, представьте!

Обдало ее запахом табаку, рома и вместе злостью на Колю: за него хлопочут, а он!.. И он стал вдруг непонятнее и дальше, а понятнее и ближе сделался полковник.

Ревашов же снял тяжелую руку и зазвякал шпорами по комнате, говоря повышенно:

– "Вольноопределяющимся?.. Юнкером?.. Кор-нетом?.. Вы надо мной издеваетесь!.." Это он так сказал, ваш братец... За оскорбление принял, что ему дают возможность заработать офицерский чин!.. Вот как!.. На лошади ездить не желает, а на собачках - очень!.. В этом и заключается верх геройства!..

– Когда же вы с ним говорили?
– вдруг усомнилась было Еля.

– Сегодня в обед... Не верит!.. Хо-хо-хо!.. Она глядит на меня неверующими глазами...

И, подойдя вплотную, опять положил он ей на голову руку отечески просто:

– Я был уже давно ротмистром, когда вы только что, только "уа" начали кричать!..

– Где же вы видели Колю?
– спросила она, глядя на него намеренно боком: она знала, что у нее красивый профиль.

– Те-те-те!.. Где?.. В тюрьме, разумеется, где он и сидит...

– Вы... сами... к нему ездили?

– Да не к нему, - эти мне штатские барышни!.. "К нему"!.. По долгу службы, а совсем не к нему!.. Мой полк сегодня в карауле... Понимаете?.. Наряд в тюрьму... Я - командир, да еще начальник гарнизона, имею я право проверять посты?.. Имею и должен... И поехал... И все!..

– И он вам посмел так сказать?..
– возмутилась Еля.
– Вы беспокоились, а он...

Полковник скорбно и кротко покачал головой и развел рукою (левой, правая же все еще лежала на греческой прическе), и Еле стало очень неловко: он просил, ездил сам, к кому же? К мальчишке!.. И тот отказался!

– Простите меня!
– прошептала Еля, поднявшись.

А Ревашов удивился:

– То есть... как простить?

– Я вас беспокоила... из-за дрянного мальчишки... Его и мама не любит!.. Знаете, она сказала даже, что он - не ее сын, а нашей кухарки!.. То есть, он, конечно, ее сын, но он нам совсем как не родной... всем нам... и мне... Да, и мне тоже!..

Проговорила она это очень задумчиво и тихо, глядя на среднюю пуговицу его тужурки: даже перед пуговицей этой чувствовала она себя виноватой.

– Нет, нет... что вы!.. Вы - нет!
– забормотал полковник.
– И прощать вас не за что, а напротив... совсем напротив... Вас... похвалить надо!.. Вы - очень милый ребенок... очень славный... да, да... Заботливый...

Полковник, видимо, волновался несколько и не знал как, не мог точнее выразить, за что именно он хвалил Елю. Он положил руку ей на плечо, так что большой палец его пришелся против ее открытой шеи, и тихо, очень нежно, проводил он по этой шее пальцем, а она стояла, опустив виновато голову вниз.