Обреченные на гибель (Преображение России - 1)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Сильный звонок вдруг задребезжал, и Еля заметила, что точно кольнуло Ревашова.

– Ну, непременно!.. Какой-то черт!.. Вырвикишка!..

Шмурыгал уже проворно туфлями денщик.

– Не принимать!.. Скажи: нет дома!

– Слушаю.

Оба здесь, и полковник и Еля, как заговорщики вслушивались в то, что делалось там, в передней, где уж отворилась дверь.

– Вот черт знает!.. Как же так нет дома?
– чей-то густой, прохваченный ветром голос.

– Никак нет, уехали, - врал Вырвикишка.

– Это мне нравится!.. Сам же приглашал и уехал!..

– Кого я приглашал?
– тихо

спросил полковник Елю, но вспомнил тут же.
– А-а, это - ваш, полковник Черепанов!.. Ну, черт с ним!..

– Важное дело было, вашескородие!
– врал Вырвикишка.

Полковник подмигнул Еле, точно хотел сказать ей: "Ничего, этот малый нас не выдаст!"

– Какое важное дело?
– опять голос, прохваченный ветром.

– Не могу знать!

– Ну, доложи потом, что я был... Ты меня знаешь?

– Так точно, вашескобродь!..

И как будто успокоенный именно тем, что его знает Вырвикишка, командир пехотного полка Черепанов ушел, и опять захлопнулась дверь и загремел ключ.

– Молодец!.. Знаю... слышал... Ступай!
– предупредил денщика Ревашов, когда тот остановился было в столовой для доклада.

Они откуда-то приходят вдруг и все затуманивают - облака счастья...

Их форма необычайна; их окраска до того нежна и необычайна, что просто ошеломляет... И они клубятся, они влажны, они живут... Новый какой-то мир приходит вместе с ними, и в этом новом мире все - радость... Все не наше, и так неуловимо, так мгновенно, так изменчиво!.. Но ведь тысячу раз проходили вы мимо этого счастья, не замечая, занятые слишком земным, где все - расчет и скучные цифры, - и вдруг вы вырвались, и они опустились к вам - облака счастья... Пусть тикают часы в вашем кармане, безжалостные часы, инквизиторы ваши, - вы их не слышите... Вы смотрите в сторону от себя, - вверх, где все так необычайно, и вот на вас нисходит радость, - радость оттого, что вы - все-таки вы, что вы - живы, но что вы о себе забыли... Это - колдовство, волхвование?.. Нет, это только те облака, мимо которых проходили вы каждый день, их не замечая... Но вдруг вы подняли голову, и они пришли (они приходят ко всем, кто поднимает голову), и заклубились около, и плывут вместе с вами... Они поглощают вас, - вот в чем их чародейская сила, - и не слышно, как тикают часы, - пока чей-то голос, такой земной, преувеличенно земной и знакомый, не всколыхнет около вас воздух: "Идите обедать!.."

Вы вздрагиваете от ужаса... вы вспоминаете, и вам страшно вдруг: быть самим собою, земным собою, всегда страшно... Но вы сопротивляетесь все же, вы думаете: "Это кому-то еще... это не мне... Это не может быть мне... я... я...
– совсем не это..."

– Идите же обедать, говорят вам!

Голос звонкий, и вы знаете, чей... Вы представляете лицо, и свое лицо тоже... Вы бормочете: "Обедать... обедать... что это? И зачем?.." Но вы уже опустили глаза вниз, вы уже снова видите землю, вы стали очерченно короче...

И вы обедаете, как всегда.

Очень ясно почувствовала Еля, что после ухода из передней Черепанова, - ради нее не впущенного Ревашовым, - рассеребрело вдруг старинное серебро на столе, подешевела мебель, полиняли гардины окон, проще и меньше стал самовар, - зато покрупнели они двое: один свыше пятидесяти лет, другая невступно шестнадцати...

–

Да, я теперь помню: я ему действительно сам назначил это время воскресенье, семь-восемь часов, этому вашему командиру...
– плутовато сказал Ревашов и почесал правую бровь.

А Еля шевельнула плечом, выпятила нижнюю губу и отозвалась:

– Какой же он мой командир?..

– Ну и не мой же!.. Этого еще не доставало, чтобы он - мой был!.. Наливайте же себе чаю... Или давайте я вам налью... Да-а... Колька, Колька!.. Задача нам теперь с этим Колькой!..

Еля смотрела на него наблюдающе, задумчиво и наивно по-детски в одно и то же время: не могла еще смотреть иначе. А Ревашов налил ей чаю, - уже не спрашивая, долил ей стакан ромом, и зарокотал, намеренно понижая голос до очень низких внушительных нот:

– Я не имею этого глупого обыкновения болеть... да... глупейшего... И не знаком поэтому коротко и близко ни с одним врачом... также и с вашим папой... Но-о... много о нем слышал...

– Папа... о да!.. Его, конечно, все уважают...

– А скажите, милая, у вас есть еще и сестра?.. Постарше вас, должно быть, есть?..

Ревашов очень прищурил глаза, и Еля насторожилась вся, но ответила беззаботно:

– Нет, я одна... Три брата, и я...

– Гм... Та-ак!..
– Ревашов повеселел вдруг.
– Та-ак-с... Слыхал я, что одна гимназистка... и будто бы по фамилии тоже Худо-лей...

– А-а!.. Так это - моя однофамилица!.. Она старше меня классом, и такая!..

Еля махнула рукой и поджала губы: лучше не говорить... И тут же:

– Вы мне напрасно налили чаю: мне уж домой надо.

– Вот на!.. Зачем же это?
– даже искренне вполне удивился полковник и брови вздернул.

– Как зачем?.. Восемь часов почти, - и мне еще на завтра уроки...

– А-ах, боже ж мой, какой ужас!.. У-ро-ки!..

– Да, не ужас!.. Как поставят двойку в четверть!..

– Хо-хо-хо!
– весело стало Ревашову: - Двой-ку в четверть!

Даже и по лицу его было видно Еле, как это для него смешно и странно и непонятно даже, что вот ей, такой именно в греческой прическе, с темно-алой лентой, и с таким носиком поставят вдруг двойку, точно маленькой или уроду!.. И будто заразилась она его смехом, - самой ей стало смешно вдруг, что завтра какой-нибудь историк или физик, который так тщедушен, что его зовут "Фтизик", поставит ей двойку... Ей!.. Сегодня с нею говорит командир драгунского полка, полковник Ревашов, сам наливает ей чаю, ради нее (да, ради нее!) не принял Черепанова, перед которым должен стоять навытяжку ее отец, а завтра ей - такой, - могут поставить двойку и сказать пренебрежительно, с усмешкой: "Плохо-с, Худолей Елена!.."

Это даже не смешно и не страшно было, это была обида... Она очень остро почувствовала ее, и вдруг стали влажными глаза, и как сквозь дождь она еле различала перед собой Ревашова...

И он это заметил.

– Те-те-ре-те-те... Зачем же плакать?.. Мы его выручим, - Кольку!.. Он глуп еще, конечно, но мы ему внушим, ничего!.. Мы его не отдадим собачкам, - не надо плакать!..

Он встал, стал сзади ее стула, нагнул большую голову к ее детской и с пробором посередине голове, коснулся щекой, - только что чисто выбритой, ее щеки и повторил напряженно: