Обрести себя
Шрифт:
– Я думаю, что она не пройдет, – сказала Екатерина Антоновна. Есть указание. И вообще, их процент надо уменьшить, а то и так на каждом шагу.
Екатерина Антоновна бросила анкету на стол и Таня прочитала фамилию и имя абитуриента – Роза Зильберштейн. Тогда это ее не задело, но теперь Таня задумалась. Это что получается, из-за фамилии ее так? А если бы на ее месте была она, Таня, и фамилия у нее была бы не Морозова, а…?
Острое чувство несправедливости резануло сердце.
– Почему так? Отчего? Получается, что если бы у нее была фамилия не Морозова, а как у той девочки, то завалили
Таня вспомнила, что в ее классе была одна девочка, Софа Давидович. Училась она очень хорошо. Как и Таня, шла на золотую медаль, но на выпускных экзаменах погорела. Таня уже не помнила по каким предметам, но Софа получила две четверки. Тане запомнилось, как она горько плакала.
– Так может Софу просто завалили? Потому, что она Давидович?!
Чем больше она думала, тем вопросов становилось все больше и больше и все они были безответны. Устав от размышлений, Таня почувствовала, что ее клонит сну. Она закрыла глаза, словно пытаясь спрятаться от столь мучивших ее мыслей, и задремала тяжелым сном.
Ей приснился жуткий сон. Она словно со стороны увидела, как гонят несчастных евреев на расстрел, как вдруг какая-то женщина бросилась из колонны в сторону стоявших на обочине. Она держала в руках младенца. Рот раскрыт в немом крике, лицо искажено ужасом.
Таня проснулась словно от внутреннего толчка. Посмотрела в окно. Кромешная тьма, перестук колес, проносящиеся огоньки полустанков. Обратила внимание, что в противоположном углу купе дремлет какой-то дядька. Рефлекторно проверила свой чемоданчик, зажатый между коленом ноги и стенкой вагона, и сумочку, ремешок которой был переброшен через плечо. Все было на месте. Таня закрыла глаза и погрузилась в полудрему.
– Почему так плохо быть евреем? – спросила она себя. Чем они хуже других? Они? Теперь получается, что не они, а мы! И что теперь? – продолжила она свой внутренний диалог.
Таня на минуту открыла глаза. Дядька из купе куда-то исчез.
– Сошел наверное, – подумала она. Все, самоедство надо прекратить! Завтра в школу. В конце концов, чего я сама себя терзаю?! Об этом знают только тетя Поля, Дима скоро узнает и все. Но если я так думаю, значит евреем быть плохо и надо это скрывать?! Почему?
Таня поняла, что, так и не найдя ответов на мучившие ее вопросы, она в своих размышлениях снова вернулась в исходную точку. Таня тяжело вздохнула, на мгновение увидела Екатерину Антоновну, державшую двумя пальцами анкету девушки-еврейки, и забылась тяжелым сном.
Она проснулась оттого, что солнечный лучик ударил в лицо. Таня открыла глаза и увидела знакомые картины Подмосковья. Поезд медленно подкатывал к Киевскому вокзалу.
– Ну вот и новый день! – подумала Таня. С вокзала быстро домой переодеться, потом в школу. Не забыть заскочить к Гиммельфарбу. Перед отъездом просил зайти. Между прочим, он еврей! Всю войну в разведке прошел, весь израненный. Золотой души человек.
Таня посмотрела в окно. Поезд катил по подъездным путям. Она представила лицо Соломона Яковлевича.
– Как это он смотрел на нее своими библейскими глазами?
Таня словно услышала его чуть хрипловатый голос.
– Танечка, он как-то
Соломон Яковлевич был директором школы и одновременно преподавал немецкий. По-русски он говорил с легким еврейским акцентом. Конечно при всех, Гиммельфарб называл ее Татьяна Петровна, но когда они были одни всегда говорил Танечка и в его взгляде читалась неподдельная забота. Когда он узнал о смерти мамы подошел, заглянул в глаза.
– Танечка, примите мои самые искренние, самые сердечные соболезнования, – сказал он. Поверьте мне, я, как никто другой, чувствую глубину вашей утраты.
Таня знала, что в годы войны погибла вся его семья. Сам Соломон Яковлевич был на фронте и узнал об их трагической судьбе только через несколько лет после их гибели.
Кто-то из партизан был свидетелем массовых расстрелов евреев под Минском и сообщил. Все, конечно, сочувствовали ему, но только теперь Таня, живо представив, как это было, особенно остро ощутила глубину его трагедии.
– Как это больно и страшно жить на свете, потеряв все и всех? Хорошо, что у меня есть Дима, – подумала Таня, взяла чемодан и пошла к выходу из вагона.
Глава третья
С вокзала Таня поехала домой. Примерно через час после прибытия в Москву, она села на местный поезд. Голова у Тани болела от недосыпа. В вагоне ей повезло, она захватила угол, немедленно привалилась к стенке и попыталась немного подремать.
Через пол часа Таня была в Одинцово. Там она снимала угол в комнате в коммунальной квартире. Хозяйка комнаты была дома. Она сидела за столом. Перед ней лежал открытый конверт и она тихо плакала, закрыв лицо руками.
– Анна Павловна, дорогая, что с вами, что случилось?
– Они опять отказали, – прошептала женщина. Это была моя последняя надежда. Я теперь просто не знаю, что делать.
Таня поселилась у Анны Павловны три года назад. За месяц до окончания института, ей, с невообразимым трудом, удалось найти жилье.
Чтобы реализовать свое право отличницы и остаться в Москве, Тане нужна была прописка, но получить ее было совершенно невозможно. Она начала искать, исколесила всю округу. Однажды заехала в Одинцово и там, на вокзале, случайно заметила объявление на столбе. Поспешила по адресу и, о чудо, нашла! Хозяйка, которая сдавала угол, понравилась ей с первого взгляда. По всей видимости Таня ей понравилась тоже, поэтому они быстро договорились.
Таня была счастлива! По стечению обстоятельств в школе, где она проходила практику, появилась вакансия. Директор был согласен, но…! Теперь Его Величество Прописка у Тани была и она могла устроиться на работу!
Евдокия Дмитриевна, комендант институтского общежития, бывшая фронтовая медсестра, человек душевный и жалостливый, узнав о Таниных злоключениях, сказала с горечью:
– Эх, легче было Берлин взять, чем прописку получить!
Танина мечта сбылась. Со школой ей тоже очень повезло. Она находилась всего в десяти минутах энергичной ходьбы от Киевского вокзала. Это было просто прекрасно! Школа была отличная, с замечательным педагогическим коллективом.