Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Этот наверняка знает, что дорога назад должна пролечь через честное, а оттого горестное покаяние.
Загадочным особняком стоит для Горького личность еще одного негромкого поэта Владислава Ходасевича.
Правда, более ранний Ходасевич Горького особенно не занимал.
В ту пору, когда сам Алексей Пешков, оправдывая фамилию не тем, что «пешка», а что приверженец к хождению пешком, исходил почти пол-России, то Владислав – в стихах – ныл, что мир устроен настолько несовершенно, что лично ему почти не пригоден для жизни.
Но постепенно мудрость
И строки идут уже иные.
Порою сугубо философские:
Нет, не понять, не разгадать:Проклятье или благодать, –Но петь и гибнуть нам дано,И песня с гибелью – одно.Когда и лучшие мгновеньяМы в жертву звукам отдаем, –Что ж? Погибаем мы от пеньяИли от гибели поем?Есть, правда, еще и Георгий Иванов, который сказал:
Счастье – это глухая река,По которой плывем мы, пока не утонем.Там же в ту пору блукала своей, не всеми до концы понятной судьбой Марина Цветаева.
Эта задышала тут своей душевной неуловимостью:
Вскрыла жилы: не остановлю,Невосстановимо хлещет жизнь.Подставляйте миски и тарелки!Всякая тарелка будет – мелкойМиска – плоской.Через край – и мимо –В землю черную, питать тростник.Невозвратно, не остановимоНевосстановимо хлещет стих.А время – своим ходом – идет.
И жизнь для кого-то хлещет стихами, для кого-то льется кровью, для него же, для Горького, прозябает болезнью.
Длительной и наверняка неизлечимой.
Только дарящей почти безжизненную надежду.
14
Порой ему не хватало недоумения, и он кричал, как шакал, которому только что перебили ноги.
Сталин не понимал, что они в конечном счете хотят.
К чему стремятся.
К власти?
Так она у них есть.
К безусловному руководству партией?
Так он им предлагал генсекство.
Он пытался с ними говорить.
Подолгу и подробно.
Делал какие-то, несвойственные ему шаги.
Бесполезно.
Они объявляли, что являются оппозиционерами ко всему существующему.
В конце апреля он решил действовать.
– Сколько можно! – воскликнул, кляня про себя все то, что творят оппозиционеры.
И стал составлять письмо членам ЦК о фракционстве Зиновьева.
Наступил период злокачественной непримиримости.
Сталин пытался хоть как-то срезать те
Когда говорил отдельно с Троцким, то видел одни его бегающие глаза, что не могли закрепиться хоть на чем-нибудь, чтобы мысль обрела сперва четкость, а потом и твердость.
Лев Давыдович явно был не готов к диалогу.
Хотя и на полную катушку включал свой демагогический лексикон.
– Социализм в одной стране невозможен по определению.
– По какому? – недоумевал Сталин.
Вместо ответа Троцкий кидался цитировать то Маркса, то Ленина, то самого себя.
Зиновьев никаких доводов не приводил.
Он просто слушал, что ему говорил Сталин. Какое-то время даже делал вид, что с чем-то согласен.
Потом произносил надменное:
– Ваши аргументы слабее, чем я думал.
Каменев намекал на отношения, которые когда-то перешагивали сферу, похожую на дружбу.
Но упирался, как Сталин однажды сказал, лбом в ворота, которые сам же перед собой возводил.
Аббревиатурно троица Троцкий – Зиновьев – Каменев звучала ТЗК и составляла ядро оппозиции.
Была еще относительная мелочь – это Радек, Серебряков, Пятаков, Антонов-Овсиенко, Муралов, Шляпников, ну и другие, больше изображающие единомышленников, чем являющимися таковыми.
Всякий раз, беседуя с ними в отдельности и, словно по-шакальи оскуливая тщету, Сталин, воспроизведя в памяти их прошлое, не мог найти и грана того, что намекало бы на непримиримость в будущем.
Взять того же Радека, по-прошлому Обельсона Кару Бернгардовича.
Ну, казалось, нормальный еврей.
Деятель международного социал-демократического движения.
Звучит?
Даже очень.
Исколесил – опять же в интересах будущей революции в России – чуть ли не всю Европу.
И вот уперся лбом в те же ворота, которые пометили своей разноцветной мочой Троцкий, Зиновьев и Каменев.
У первого она была кровавой, ибо организм до конца так и не переварил рассказачивания.
У второго – желтой.
Как все, что приготовилось к тлению.
А у третьего – бесцветной.
Но со зловещим запахом.
И вот Радек вдыхал их испражнения.
Кто там дальше по списку обреченных?
Антонов-Овсиенко.
Когда-то звался «Штык», за прямолинейность в действиях.
Прославился тем, что во время Октябрьского переворота руководил захватом Зимнего дворца.
По биографии – более чем приличник.
Зачем он уперся в те самые «Пестрые ворота», ни в вольных беседах, ни в принужденных, коими являются допросы, он так и не смог определить себя.
Вот такой он!
С одной стороны – Антонов.
С другой – Овсиенко.
А – с третьей – фальшивая пуля в обойме ТЗК.
А ведь мог бы…
Сталину было невмоготу видеть тех, кто предает все то, ради чего умирали беззаветные рыцари революции, даже не помышлявшие, что когда-то те, на кого они уповали, из единомышленников превратятся в разномысльцев, а потом и в откровенных врагов.