Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
Молчал и Киров.
– Ошибаться может один человек, – вдруг заговорил Сталин. – Ну там двое. Но когда все Политбюро считает…
На этот раз пауза приняла вынужденный характер.
Зазвонил телефон.
– Он как раз у меня, – сказал Сталин кому-то.
Потом пообещал:
– Конечно, скажу.
Неведомо что и кому.
Но Киров все же подумал, что речь шла о нем.
Однако Сталин ничего не сказал. А он – не спросил.
Тем более что Сталин пообещал:
– Мы
И Киров не подитожил, кому или для кого?
Тем временем Полух, с кем сейчас вел беседу Сергей Миронович, сказал, как бы вернув Кирова из просторной зоны воспоминаний в каморку действительности.
– Поэтому шестьдесят для чекиста – это предел. Нельзя, невозможно черпать то, чего нет.
– Мудрено сказано! – кажется, восхищнулся Киров. – Но ведь вы совсем не тяните на старика.
– Вот разве что только не тяну.
И Киров вдруг вскидывается:
– Так сегодня же ваш день рождения?
– Да, как раз юбилей.
– Вот здорово!
Киров стал делать какие-то размашистые жесты.
А Полух вдруг попросил:
– Откажетесь от секретарства!
Киров глянул на него так, словно тот предлагал ему предать Родину.
– Ведь вас назначили в день, означающий чертову дюжину.
– Все это предрассудки! – вскричал Киров. – Вот вы же родились в это число.
– От меня это не зависит. А вы могли бы повлиять, чтобы записали другую дату.
Наверно бы мог.
А – зачем?
Вызвать у окружающих смех и недоумение?
Нет, назначение его состоялось в счастливое число.
Потому при новой встрече со Сталиным он уже не откажется от приемности.
Ибо не чувствует себя неспособным управлять целой страной.
Вот потренируется в Ленинграде…
20
У Сталина был выбор.
У него не было времени думать, что он есть.
Все, кто думают, что руководить чем либо, а особенно страной, дело, если и главное, то сугубо легкое: делай – по возможности умный вид, а сатрапы и все остальные, на ком лежит груз истинных обязанностей, пусть не забывают о таковых.
Но это мнение более чем наивно.
Управлять – это, значит везти что-то сугубо непосильное, в пору, когда тебя подгоняют чем угодно, начиная от кнута и пинка, кончая булыжниками.
Как-то на этот счет хорошо сказал один старый рабочий:
– Когда тебя жестоко бьют, не запоминай тех, кто это делает, а оставь в памяти, что происходило это все на самом чудесном белом свете.
И Сталина – «бьют».
Кто как.
Но часть исподтишка.
Какое слово-то точное.
Из-под чего?
Да вон из той самой незаметности,
Сталин не утруждал себя мыслями, куда бы пошла страна, будь жив Ленин.
Ему ведомо, куда поведет ее он.
И от чего избавит.
И что прибавит.
А отнять уже успели в полной мере.
Особенно разум.
Фальшивыми несбыточными лозунгами в том числе.
Сегодня на Красной площади народ.
Третий год без Ленина.
Стало быть, уже при нем.
При особом понимании того, что есть.
И, естественно, того что будет.
Маршируют бойцы.
Еще в буденовках.
А надо бы идти в фуражках.
Все взоры – на него.
Некоторые – с восторгом.
Другие – с ненавистью.
И что он им сделал?
Место не уступил?
Пробовал.
Не приняли.
Видимо, из гордости.
Церемониал не подошел.
А что еще?
Бойцы пытают шаг слитно.
На сердце требует возникать радость.
Этакая, тихая.
Почти подпольная.
Некстати навалилось это слово и разом испортило настроение.
Знает он, что в эти же дни Троцкий сколачивает свою оппозиционную группу недовольных.
Но – чем?
Знак вопроса напоминает виселицу на одного.
Так сказать, персональную.
И на ней они видят его.
Который сейчас – принимает парад.
Вслед за которым движется и демонстрация тех, кто хоть что-то, но делает для своей страны.
На демонстрации народ радостно-беспечен.
Для него это праздничный ритуал и не более того.
О политике почти никто не думает.
Идут.
И машут.
Ему.
И – поют.
Тоже для него.
А вот и плакат: «Да здравствует…».
Закрыто каким-то флагом.
И его портрет.
Чуть левее.
Пока значительно меньше ленинского.
На будущем параде, видимо, станет вровень.
По размеру кумач держит зрелище в напряжении.
Однако есть из живых существ те, кто не подвержен общей эйфории.
Хотя и не состоят в оппозиции.
Это голуби и галки.
Летают себе где хотят.
И – как им только на ум взбредет.
Вон какой-то, видимо голубенок, спикировал кому-то на голову.
Смех – сдержанный. Праздничный. Значит, ритуальный.
А колонны тем временем иссякали.
Оркестр откартавил последние такты.
Дирижер только теперь понял, как горло соскучилось по пиву.
Выстроилась очередь в общественный клозет.
Ильич спит рядом.
Это определение, конечно, условное.
В Мавзолее лежит то, что когда-то звалось Лениным.
А самого – материального – его давно уже нет.