Обручник. Книга третья. Изгой
Шрифт:
А заставила его задуматься на эту тему одна царицынская встреча.
Пленили белого офицера.
Привели к нему.
– Ну что, – спросил его Сталин, – отвоевался?
– А я не воевал, – ответил офицер.
– Тогда чем же занимался с оружием в руках?
– Соглядатайством, – ответил обреченный.
– А пояснить все это доступней можно?
– Конечно. Мне хотелось увидеть, до какого безумия дойдет человек, предавший Бога.
У Сталина заходили желваки. Это конечно же в
– Ну и в чем вы убедились? – продолжил Сталин беседу в том же тоне.
– Человечество исчерпало свои возможности. А способностей у него, увы, не было.
– Невысокого вы мнения о нас, грешных.
– Наоборот. Вы хотя бы знаете, что хотите. А те, кто вам противостоит, лишены и этого. Все только судить…
И вот тут-то Сталин вдруг уловил глубинный смысл слов пленника. Он сам чувствовал, что действительно судящих намного больше, чем самих подсудимых. Не говоря уже о свидетелях.
И Сталин спросил офицера:
– Какая у вас будет ко мне просьба.
– Дайте мне пистолет, чтобы я сам стал себе судьей.
– И не дрогнет рука?
– Нет, – спокойно ответил офицер. – Ведь это будет мой первый выстрел. – И уточнил: – Причем самый безобидный.
И Сталина вдруг охватила жалось к этому, вообще-то, юнцу.
– А может, вы послужите у нас? Принесете истинную пользу народу?
Офицер покачал головой.
– К сожалению, я свидетель обвинения. – И он опять уточнил: – И тех и других. А такого свидетеля нет смысла держать в живых. Но я не хочу, чтобы ваши люди брали грех на душу. Потому…
Сталин протянул ему пистолет. И через минуту во дворе дома, где это все происходило, раздался выстрел.
И тут же в дом вошел боец, кладя перед Сталиным его пистолет.
– Вздумал этой игрушкой меня запугать.
– Так это ты его застрелил? – спросил Сталин.
– Так точно!
– Ну это грех мой, – непонятно для бойца заключил Сталин.
И вот теперь, размышляя обо всем этом, Сталин пытался дать оценку себе.
Конечно же он – не судья.
И не подсудимый тоже.
Равно как и не свидетель.
– Тогда кто же? – вслух спросилось само собой.
И вдруг вспомнил еще об одной инстанции.
– Прокурор. Да, прокурор. Причем неподкупный. И – до некоторой степени – справедливый. – Прокурор собственной совести.
Засмеялся.
Такое определение более чем понравилось.
А судьи кто?
Вопрос почти по классике.
Лейба Бронштейн – первый.
Наверно, брешет, что был такой охранник – Троцкий.
Да это и не важно.
Главное, что он – Судья.
С большой буквы.
Или лучше Генеральный.
Хотя генеральными бывают только прокуроры.
Но он простой прокурор.
Без нагрузки значимости.
Рядовой
Кто еще судьи?
– Рыков?
Да, это ему тоже к лицу.
Как и Зиновьеву.
И Каменеву.
И…
Подобралась командочка!
А – подсудимые?
Они – безлики.
Безлики до той поры, пока их не вызовут на процесс.
Не посадят, сперва на лавку.
И не поставят потом – к стенке.
– А как дело со свидетелями?
Кажется, хуже некуда.
Только наметится кто-то вякнуть на этот счет, – и его нет.
Переведен в подсудимые.
И вдруг Сталин понял, кому вся статья стать свидетелями: писателям.
И отчасти – поэтам.
Это тем, которые не пользуются зубоныльной тональностью.
Как-то он такого живчика слышал:
Революция! Матерь Божия!Радость, снятая со креста.Ты сложна, как любое множинье,И как вычитанье, проста.За «Матерь Божию», кажется, его в расход и пустили.
Трудно стало быть свидетелями как обвинения, так и защиты. Потому и все прут в судьи. Правда, некие метят и в прокуроры. Это те, кто считает, что стадию активного судейства они уже прошли. Но поскольку он первый и пока единственный, то жизнь у всех прочих вряд ли окажется раем.
9
Фрикиш, сперва остолбенел, потом попятился.
Мимо окон его дома – на пружинящем шаге – прошествовала полутолпа людей, в руках у которых были вилы и палки.
Кое-кто и окрысился косой.
– Не выходите никуда, ради Бога! – произнесла истопница постоялого двора Агафья.
– Люди ГПУ и Советскую власть пошли кружить.
Она так и сказала, не «крушить», а «кружить».
– А за что? – спросил он.
– За упокойника.
Под окном проскакали конные.
На этот раз милиционеры.
И среди них тот, что в свое время водил епископа Луку на Ледовитый океан.
Но выстрелов слышно не было.
Помыкался, помыкался Фрикиш по комнате.
С одной стороны, поджилки дрожат, с другой – любопытство разбирает.
Преодолело последнее.
Задворками добрался до исполкома.
Толпа тут пореже.
Возле ГПУ – сплошная густота.
И впереди старик с бородкой виселькой, который о Сталине написал ему целую тетрадь.
Ею он сейчас и размахивал.
– До товарища Сталина, – орал он, – дойдем!
– Дойдем! – вторила ему толпа.
– Надыть, – почти на взвизге выкрикнула какая-то баба, – всю Труху без доктора оставили! Мы к лету тут все поподохнем.