Обручник. Книга вторая. Иззверец
Шрифт:
Продавец смеется. Любопытствующие глазами увядают. А он идет дальше, вдыхая струистую вкусность достывающих на углях шашлыков.
Он, как бы из ручья в ручей, входит из чьего-то спора в мирную беседу.
Вот пожиловатый грузин говорит своему молодому собеседнику:
– И в результате этой скупой любви, скупых взаимоотношений, рождались – и тоже скупые – дети.
Этот разговор справа.
А слева некто почти шепчет:
– Это была тихая жизнь, в которой давно и надолго поселилась
– Не бывает жизни вне слухов, – назидает старичок, что справа.
– Люди чахли от одичания, – шепталось слева.
А впереди болезненно пухлые размышления о будущем.
И вдруг – встреча. Симон Тер-Петросян откуда-то вывернулся. Глянул на Кобу, как на обреченного.
– Ты что тут делаешь? – спросил полушепотом.
Коба – так же – ответил:
– Свободой торгую, а нищету так раздаю.
Но шутка не трогает Камо, как когда-то, тогда еще Сосо, прозвал своего друга из-за того, что тот именно так произносил слово «кого».
– И куда ты теперь?.. – по напряженности вроде бы простых вопросов Коба понял – Камо уже знает, что его всюду ищут жандармы.
И – как-то неожиданно – вспомнил одну особенность друга, когда тот, взяв в руки большую Библию, бойко читал любые псалмы. А как доходил до заповедей, тут же засыпал, причем самым натуральным образом.
И еще Камо умел как-то особенно искренне радоваться, забывая негодовать тогда, когда этого требовали обстоятельства.
Коба делил друзей на три, можно сказать, категории.
В первую, естественно, входили самые надежные. Как раз те, которым можно было доверять тайны и – запросто – принимать от них помощь и поддержку.
Во вторую он отряжал тех, которые большие желания только щекотами микроскопическими победами.
Это были, так сказать, парадные друзья. С ними хорошо иметь дело, когда рядом толпа и они преданно ждут твоей очередной, как правило, глупой выходки.
И муравьиное усердие делало их старание себя проявить почти нулевым.
Третий вид друзей можно сравнить с условно съедобными грибами. Эти дружат с тобой тогда, когда ты успешен или чем-то знаменит.
Выкинешь – не важно какой, – но фортель, и они тут как тут.
По-собачьи преданно смотрят в глаза. Особенно любят, когда он говорит. Или читает вслух. Не важно что.
Коба, понимая истинное значение всех, как-то ровно видит себя со всеми категориями друзей.
Но предпочтение, естественно, отдает первой из них.
И не потому, что они уж особо преданы и надежны. А что с ними интересно. А это, прямо скажем, очень важно во все времена.
– Ну как там? – спросил Камо, имея ввиду Гори.
– В смысле социального положения, – чуть отойдя от удивления, сказал Камо, – все стоит на прежнем месте.
Он еще думал, что их подслушивают.
– Психологическая
И Коба понял, что последняя фраза это ни что иное, как часть псалмы четырнадцатого, совершенного в изречении Давида. И что за этой цитатой стоит банальное: его ищут и в Гори. И, наверное, побывали у матери. И та теперь дрожит за его судьбу.
И, конечно, сейчас весь резон двинуться именно туда, в Гори. С одной стороны, успокоить мать, даже сделав ее своей соучастницей, с другой…
Тут очень заметны границы интеллигентности на фоне, в общем-то, хулиганской атмосферы.
Коба взглянул на своего друга.
Он уже добродушно освоился с тем, что диктовала неизбежность. И – улыбался. Одновременно как бы смеясь над своей одеждой.
Коба же носил обычно то, что подчеркивало, можно сказать, повышенную жалость к себе.
Как кто-то когда-то сказал, что Коба, а тогда еще Сосо, выпечаливал все вокруг. Даже трава, кажется, чахла, по которой только что проходила его стопа.
Но именно эта одежда делала его свойским, можно сказать, в любых обстоятельствах по банальной причине.
Оказавшись среди не в меру прилично одетой публики, он неотразимо острил, и печать пренебрежения медленно отходила на второй план.
Хохотно встретив его в затрапезье, те, кто одевались попроще, считали, что он хочет чуть опуститься ниже их, чтобы ни у кого язык не повернулся просить взаймы.
Ну а у «латников», как он звал тех, кто щеголял в залатанной одежде, были с ним, как сказал какой-то уличный дедок, «полюбительские отношения».
– Трудно осмыслить события, которых не было, – сказал Камо, и Коба понял, что кто-то посторонний пристроил ухо к их разговору.
– А я люблю смотреть, как пасутся кони, – опять же вроде бы никудышниной ответил, а скорее, констатировал Коба.
И вдруг Камо зашептал:
– Только честно. Ты чувствуешь свое предназначение?
И Коба положил ладонь ему на плечо:
– Пойдем, – сказал.
И они медленно покинули рынок.
Мать ахнула, но отстранилась от двери. Пропустила в дом.
– Что с тобой, сынок? – спросила.
Коба подошел к кувшину с водой, высоко воздев его над головой – пил.
– Меня будут искать, – сказал.
– Кто? – спросила Кэкэ.
– Все, – ответил он.
И мягко, как бы чувствуя себя на миг, но в безопасности, прошелся по комнате.
– Я уйду в пещеры, – сказал он.
– Но там… – было завозражала мать.
– Амирхан мне поможет, – перебил ее сын.
И он ушел. Но не в город духов.
Ему долго не открывали, все расспрашивали, кто он, да откуда, потом на пороге появился заспанный Юсиф.