Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– Это я знаю, но я спросила не о том. Можешь ли ты согласиться с тем, что мои знания помогут тебе убить монстра? Можешь принять мою помощь, если так будет лучше для дела?
– Не знаю, – ответил он.
По крайней мере он был честен, даже рассудителен. Начало положено.
– Вопрос в том, Олаф, что тебе дороже: успешное убийство дичи – или ненависть к женщинам?
Слышно было, как застыли Эдуард и Бернардо. Комната будто затаила дыхание.
– Дороже всего – убить.
Я кивнула.
– Отлично. И спасибо.
Он покачал
– Если я принимаю твою помощь, это еще не значит, что я считаю, будто ты мне ровня.
– Вполне согласна.
Кто-то пнул меня ногой под столом. Наверное, Эдуард. Но мы с Олафом кивнули друг другу, правда, без улыбок, но заключив перемирие. Если он сможет справиться со своей ненавистью, а я – со своими приколами, перемирие может продлиться достаточно долго, чтобы мы раскрыли дело. Я сумела вложить «файрстар» в кобуру незаметно для Олафа, что подтвердило невысокое мнение о нем. Эдуард заметил, и Бернардо, по-моему, тоже. Так какая же у него специальность? Что толку в нем, если он не знает, где находятся пистолеты?
29
После завтрака мы снова вернулись в столовую. Бернардо вызвался мыть посуду – видно, искал любой повод увильнуть от бумажной работы. Хотя я начинала подумывать, не был ли и Бернардо так сильно испуган этими увечьями, как Эдуард. Даже монстры боялись этой твари.
Вчера вечером я собиралась повременить пока с чтением отчетов патанатомов, но сейчас, при свете дня, призналась себе, что просто струсила. Читать об этом было не так страшно, как все видеть, и мне очень не хотелось браться за фотографии, я их боялась, и как только я себе в этом призналась, то определила для себя эту работу как первоочередную.
Эдуард предложил мне развесить все фотографии по стенам столовой.
– И продырявить булавками твои чистенькие стены?
– Какое варварство! – возмутился Эдуард. – Нет, мы пластилином прилепим.
Он достал желтый прямоугольник, отломил кусок и протянул Олафу и мне.
Я зажала пластилин между пальцами, свернув в шарик. Это вызвало у меня улыбку.
– С начальной школы не видела пластилина.
Следующий час мы втроем лепили фотографии на стены. Возня с пластилином напомнила мне четвертый класс и как мы помогали мисс Купер лепить на стену рождественские картинки.
Мы развешивали таким образом веселых Санта Клаусов, большие карамельные трости и яркие шары. Сейчас я развешивала расчлененные тела, лица со снятой кожей крупным планом, снимки комнат, набитых фрагментами тел. Когда мы закрыли одну стену, я уже была несколько угнетена. Наконец фотографии заняли почти все пустое пространство на стенах.
Встав посреди комнаты, я оглядела стены.
– Боже мой!
– Что, слишком сурово? – спросил Олаф.
– Отвали, Олаф.
Он что-то начал говорить, но Эдуард произнес:
– Олаф.
Поразительно, сколько зловещего смысла он смог вложить в одно короткое слово.
Олаф задумался на секунду и решил не напирать. Либо он умнел
Мы группировали фотографии по местам преступлений. Здесь я впервые глянула на растерзанные тела.
Доктор Эванс их описал как разрезанные острым предметом неизвестной природы, а в дальнейшем разорванные в суставах руками. Но его формулировки бледнели перед реальным положением дел.
Сперва я разглядела только кровь и куски. Даже зная, на что я смотрю, я не могла сосредоточиться – разум отказывался воспринимать. Эффект был такой же, как при рассматривании стереоскопической картинки, когда видишь только цвета и точки, а потом вдруг весь предмет. А потом уже не можешь не видеть. И мой разум пытался пощадить меня, просто не позволяя сложиться целостному изображению. Мой разум меня защищал, а он это делает, только когда дело слишком плохо.
Если я прямо сейчас уйду, пока зрение не различает всей картины, я как-то отгорожусь от этого ужаса. Я могла бы повернуться и уйти. Хватит. Еще одного кошмара мой мозг не выдержит. Так, наверное, можно сохранить здравый рассудок, но спасется ли следующая семья, на которую эта тварь наложит лапы или что там у нее есть? А прекратятся ли увечья и смерти? Поэтому я осталась, заставляя себя разглядывать первую фотографию, ожидая, пока увижу на ней четкое изображение.
Кровь была ярче, чем в кино, – вишневая. Полиция с фотографом приехали раньше, чем кровь начала высыхать.
Я спросила, не оборачиваясь:
– Почему полиция так быстро нашла тела? Кровь еще свежая.
– Родители мужа должны были заехать к ним и позавтракать перед работой, – ответил Эдуард.
Мне пришлось отвернуться от фотографии, опустить глаза.
– Ты хочешь сказать, что родители его нашли в таком виде?
– Хуже, – ответил он.
– Что еще может быть хуже?
– Жена сказала лучшей подруге, что она беременна. За завтраком они собирались сказать родителям, что им предстоит стать дедушкой и бабушкой.
Ковер поплыл у меня перед глазами, будто я смотрела сквозь воду. Нащупав позади себя стул, я медленно на него опустилась, потом нагнулась, упираясь лбом в колени, и стала очень осторожно дышать.
– Что с тобой? – спросил Эдуард.
Я мотнула головой, не поднимаясь. Ждала, что Олаф отпустит язвительное замечание, но он промолчал. Либо Эдуард его предупредил, либо он тоже был потрясен ужасом.
Когда я уже была уверена, что меня не стошнит и я не потеряю сознание, я сказала, по-прежнему не поднимая головы:
– Когда родители приехали к дому? В котором часу?
Послышался шорох бумаги:
– В шесть тридцать.
Я повернула голову, прижалась щекой к колену. Очень уютное ощущение.
– А когда взошло солнце?
– Не знаю, – ответил Эдуард.
– Выясни. – Черт, до чего красив этот ковер на полу!
Медленно, стараясь дышать так же ровно, я выпрямилась. Комната не плыла. Отлично.