Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– Будущие дед с бабкой приехали в шесть тридцать. Допустим, десять минут они приходили в себя, пока вызвали полицию. Первой приехала дорожно-патрульная служба. От тридцати минут до часа прошло до прибытия фотографа, и все равно кровь еще свежая. Даже не потускнела, не говоря уже, что не стала темнеть.
– Родители чуть не наступили на нее, – сказал Эдуард.
– Ага.
– А какое это все имеет значение? – спросил Олаф.
– Если рассвет около шести тридцати, то эта тварь может передвигаться при дневном свете
Эдуард глядел на меня с улыбкой гордого родителя.
– Даже сунув голову меж колен, ты думаешь о деле.
– Но что это нам дает, – спросил снова Олаф, – если эта тварь ограничена светом или темнотой?
Я подняла на него глаза. Он навис надо мной, но я продолжала сидеть. Не очень круто будет, если я встану и упаду.
– Если она движется только в темноте, то это может помочь нам сообразить, какой она породы. Мало есть противоестественных созданий, строго ограниченных темным временем. Это поможет сократить список.
– А если у нее нора возле места убийства, – пояснил Эдуард, – могут найтись следы.
– Ага, – кивнула я.
– Полиция обтопала там каждый дюйм местности, – сказал Олаф. – И ты хочешь сказать, что найдешь что-то, чего они не заметили?
Все-таки самоуверенность так и выпирает из него.
– Полиция, особенно при первом убийстве, искала человека. При поиске человека и монстра обращаешь внимание на разные вещи. – Я улыбнулась. – К тому же если мы не собираемся искать то, чего полиция не нашла, то нам тут делать нечего. Эдуард бы нас не позвал, и полиция не поделилась бы с ним информацией.
Олаф нахмурился.
– Никогда не видел, чтобы ты так улыбался, Эдуард, если не притворяешься Тедом. Ты как учитель, который гордится хорошим ответом ученика.
– Скорее как Франкенштейн со своим чудовищем, – заметила я.
Эдуард подумал секунду, потом кивнул и улыбнулся, довольный сам собой.
– А что, сравнение хорошее.
Олаф насупился на нас обоих.
– Ты же не создавал ее, Эдуард.
– Нет, – сказала я. – Но он помог мне стать такой, какая я есть.
Мы с Эдуардом переглянулись и оба перестали улыбаться, стали серьезными.
– И я должен за это принести извинения?
– А ты чувствуешь, что должен?
– Нет, – сказал он.
– Тогда не надо. Я жива, Эдуард, и я здесь.
Я встала и не покачнулась ни капли. Жизнь налаживается.
– Давайте выясним, происходили ли убийства при дневном свете. Когда я все это просмотрю, поедем знакомиться с местами преступлений. – Я обернулась на Эдуарда. – Если ты согласен, конечно. Ты здесь командуешь.
Он кивнул:
– Нормально. Но чтобы Тед продолжал работать с полицией Санта-Фе, надо включить ее в осмотр места преступления.
– Ага, – согласилась я. – Копы не любят, когда штатские лезут на место
– Тем более что ты в Альбукерке уже персона нон грата, – сказал Эдуард. – Надо все-таки, чтобы кто-то из полиции согласился бы с тобой разговаривать.
– Меня это действительно бесит. Я изолирована от самого свежего места преступления, от последних следов. Это уже связывает мне руки, хуже не бывает.
– Но ты тоже не знаешь, что это? – спросил Эдуард.
Я покачала головой и вздохнула:
– Ни малейшего понятия.
Олаф даже не произнес «я же тебе говорил» – благослови Господь его шовинистскую душу.
Я стала снова разглядывать фотографии, и вдруг я это увидела. Осторожно выдохнув, я произнесла:
– Вау!
В комнате стало жарко. Черт меня побери, не стану я снова садиться! Опершись пальцами о стену, я заставила себя не качнуться, а со стороны могло показаться, что я рассматриваю поближе. Можете поверить, мне совсем не хотелось ничего поближе рассматривать. Даже пришлось на несколько секунд закрыть глаза. Когда я их открыла, я уже пришла в себя, насколько могла.
Фрагменты тела были разбросаны как лепестки цветов, перемешанные с красной гущей. Я переводила глаза с одной окровавленной конечности на другую. И была почти уверена, что вот это – предплечье, а вот торчащий мосол коленного сустава, который выделялся своей белизной посреди красной жижи. Никогда не видела столько кусков мяса. Мне случалось видеть изуродованные тела, но их всегда терзали, чтобы сожрать или в наказание. А вот в этом… разрушении была страшная завершенность.
Я перешла к снимку той же сцены, но немного в другом ракурсе. Мысленно я старалась сложить тела воедино, но каждый раз не хватало деталей.
Наконец я повернулась.
– Нет ни головы, ни кистей рук. – Я показала на маленькие комочки в крови. – Разве что вот это – пальцы. Тела были полностью расчленены, даже фаланги пальцев?
Эдуард кивнул:
– Все жертвы расчленены почти полностью по всем суставам.
– А зачем? – спросила я и поглядела на Эдуарда. – Где голова?
– Ее нашли у холма за домом. Мозг отсутствовал.
– А сердце? – спросила я. – Посмотри, позвоночник почти не тронут, но внутренних органов не видно. Где они?
– Их не нашли, – ответил Эдуард.
Я отодвинулась назад, полуоперлась на стол.
– Зачем извлекать внутренние органы? Их съели? Этого требовал магический ритуал? Или часть самого ритуала убийства? Сувенир?
– В теле много органов, – ответил Олаф. – Если их положить в одну тару, получается предмет тяжелый и громоздкий. И еще они очень быстро разлагаются, если не обработать каким-нибудь консервантом.
Я посмотрела на него – он разглядывал фотографии. Вроде бы он ничего особенного не сказал, но создалось впечатление, что он знает, о чем говорит.