Обсидиановая бабочка
Шрифт:
– Кожи мужчин ценятся у Ксипе Тотеков и Тлацолтеотлей. Жрецы сдирают кожу с жертвы и носят ее как одежду. Сердце для богов имеет много применений. Даже плоть используется, по крайней мере частично. Иногда внутренности жертвы содержат что-нибудь необычное, и это считается знамением. Поэтому иногда органы на время сохраняют и изучают, но это бывает редко.
– Ты можешь предположить, зачем вырезали языки?
– Чтобы не выдали тайну, которую видели.
Она это сказала как нечто само собой разумеющееся. Очевидно, это имело ритуальный смысл.
– А зачем срезать веки?
– Чтобы не могли
– Зачем надо было уничтожать наружные половые признаки?
– Не поняла? – переспросила она и запахнула вокруг себя плащ, как от холода. Мы говорили достаточно долго, и мне пришлось напомнить себе, что не надо смотреть ей в глаза.
– Половые органы у мужчин, груди у женщин.
Она поежилась, и я поняла то, чего до сих пор не заметила. Итцпапалотль, богиня обсидианового клинка, боялась.
– Похоже на то, что делали испанцы с нашим народом.
– Но снятие кожи и извлечение органов – это больше в духе ацтеков, чем европейцев?
Она кивнула:
– Да. Но наши жертвы были посланцами к богам. Мы причиняли боль лишь в священных целях, не из жестокости или каприза. Всякая кровь была священной. Если ты умирал в руках жреца, ты знал, что это для великой цели. В буквальном смысле: твоя смерть способствовала выпадению дождя, росту маиса, восходу солнца. И я не знаю ни одного бога, который мог бы снимать с людей кожу и оставлять их живыми. Смерть необходима, чтобы посланец достиг богов. Смерть – часть почитания божества. Испанцы научили нас убивать ради убийства. Не ради священной истины, а ради бойни. – Она посмотрела мимо меня на четырех женщин, которые терпеливо ждали, чтобы она их заметила, дала бы им указания. – Мы хорошо усвоили урок, но я бы предпочла остаться в мире, где этого не было.
По лицу Итцпапалотль я видела: она еще помнит о собственных лишениях, а также потерях вампиров, когда те решили стать такими же жестокими, как их враги.
– Испанцы столько убили наших людей по дороге в Акачинанго, что завязывали себе носы, спасаясь от вони гниющих тел.
Она глянула на меня, и ненависть в ее взгляде обожгла мне кожу. В течение пятисот лет она все еще помнила зло. Нельзя не восхититься такой способностью ненавидеть. Я думала, будто знаю, что такое злопамятность, но сейчас поняла, что ошибалась. Во мне еще сохранилось чувство прощения. На лице Итцпапалотль была написана только ненависть. Ею владел гнев на то, что произошло больше пятисот лет назад. Она пять веков подряд продолжает наказывать виновных в одном и том же преступлении. Такой психотип производил впечатление.
Мало что нового мне удалось узнать здесь об убийствах. И знание в основном было отрицательным. Она, природный ацтек, не признала в этих убийствах участия какого-нибудь бога или культа ацтекского пантеона. Полезное было сведение, чтобы сократить список. Полицейская работа главным образом заключается в негативной информации. Выясни, чего ты не знаешь, тогда, может быть, поймешь, что ты знаешь. Я ничего положительного об этих убийствах не знала, но одно поняла твердо по возмущенным интонациям в ее голосе: эти мерзости старше, чем сама страна, где мы находились. Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы
27
Все еще было темно, когда Эдуард повез нас домой. Действительно, ночь выдалась мрачная, вампиры еще бродили, но в воздухе чувствовалось приближение рассвета. Если поспешим, то еще успеем лечь спать до восхода. Никому из нас неохота было сейчас развлекаться. В машине стояла тишина, которую никто не хотел нарушать.
Оставив позади клуб, мы выехали к холмам по дороге, ведущей к Санта-Фе. Холодное свечение звезд мерцало на черном шелке небосвода. Всевышняя безбрежность превосходила саму жизнь, объемля водные пространства и пустыни.
В темноте раздался голос Олафа, тихий и вкрадчиво-доверительный, как обычно звучат слова в ночном автомобиле.
– Как ты думаешь, если бы мы приняли их гостеприимство, я бы мог получить вампира, которого они пороли?
Я приподняла бровь:
– В каком смысле – получить?
– Получить и делать с ним все, что я захочу.
– И что бы ты с ним делал, если бы получил? – спросил Бернардо.
– Тебе этого знать не надо, а мне не хочется слышать, – ответил Эдуард. Голос его звучал устало.
– А я думал, ты любишь женщин, Олаф, – сказал Бернардо. Честное слово, это он сказал, а не я.
– Для секса – да, но здесь было столько крови… жалко, если бы она пропала.
Олаф говорил задумчиво.
Я повернулась на сиденье и попыталась рассмотреть в темноте его лицо.
– Так не только женщинам надо тебя остерегаться? Достаточно кровоточить, чтобы ты завелся?
– Анита, не лезь к нему. Оставь его, на хрен, в покое.
Я повернулась к Эдуарду. Он редко ругался, и редко у него был такой усталый и почти подавленный голос.
– Ладно. То есть конечно.
Эдуард глянул в зеркало заднего вида. На много миль в обе стороны ни одной машины не было – наверное, он смотрел на Олафа. И смотрел долго. Думаю, они оба разглядывали друг друга.
Наконец он мигнул и снова сосредоточился на дороге, но вид у него был не слишком довольный.
– Чего ты мне не сказал?
– Нам, – поправил меня Бернардо. – Чего он нам не сказал.
– Ладно, так что ты нам не сказал?
– Это не моя тайна, – ответил Эдуард и больше ничего добавлять не стал. У них с Олафом была общая тайна, и делиться ею они не собирались.
Остаток поездки прошел в молчании. Небо было все таким же черным, но уже начинало бледнеть, и звезды потускнели. Рассвет уже забрезжил, когда мы вошли в дом. Я так устала, что в глазах жгло. Но Эдуард взял меня под руку, отвел в коридорчик поодаль от спален и сказал, понизив голос:
– Будь с Олафом как можно осторожнее.
– Он большой и плохой. Я поняла.
Эдуард отпустил мою руку и покачал головой:
– Боюсь, что ты не поняла.
– Послушай, я знаю, что он – убежденный насильник. Я видела, как он сегодня смотрел на Даллас, и видела его реакцию на кровь и мучения. Не знаю, о чем ты умалчиваешь, но знаю, что Олаф меня изуродует, если представится случай. Уж это точно.