Очаги ярости

Бреусенко-Кузнецов Александр Анатольевич

Все осудили Себастьена. Все-привсе! Объявили ему, что отныне таким, как он, более в группе не место.

Громче всех распинался Пфайфер. Едко стыдил гитариста, напоминал:

— Парень, да ты позабыл советы Бенито Родригеса! Он, между прочим, спас нашу группу от краха и завещал нам всего лишь одно: вместе держаться, не дать растащить коллектив! Это значит — не путешествовать по постелям. Это значит — ни в коем случае не вестись на провокации мерзкой Мэри Бастинды! Это Свободный Содом, ты забыл это, парень? В этом посёлке бесплатный секс — это дорога в лучшем случае к рабству.

В

том, что счёл нужным высказать Пфайфер, всё было верно. Только одно показалось излишним: зачем так кричать? Драйхорн — и тот после жутких открытий успел успокоиться — нет, не полностью, но в достаточной мере, чтобы суметь проявить здравомыслие и не сотрясать эфир. Это при том, что именно Драйхорн главное лицо группы, Пфайфер же — рядовой скрипач-клавишник.

Смыслы кричать у Пфайфера были железные. Что обнаружилось где-то через неделю. Именно он стал второй после Себастьена жертвой зоофилических оргий Мэри Бастинды.

А уж дальше пошло-поехало…

7

— В общем, — закончил Хорст Драйхорн свой грустный рассказ, — группа по имени «Оу Дивиляй» сохранилась лишь в нашей памяти. — Очень жаль, что ребята нарвались на этот грубый подвох… Да и не только они, а весь Свободный Содом, помешавшийся ныне на ксенозоофилии.

— А по-моему, — тут же вмешалась настырная Сони, — если бы этого ксеноживотного не было, его стоило бы и нарочно сюда пригласить. Наши товарищи бывшие по уши погрязли во лжи, а ляян эту ложь только высветил. Если бы не ляян, мы бы думали: группа ещё существуют, в ней собрались единомышленники, всем можно верить…

Тут Бенито спросил у неё:

— Так ли уж здорово то, что ваша группа распалась?

Сони в ответ:

— В глубине души группа распалась раньше.

Может, она и права. Только Драйхорн в том не уверен. Иногда можно жить и творить, не доискиваясь правды.

— Вы, ребята, — вздохнул Бенито, — почему-то не в силах простить им даже минутную слабость. Это наталкивает меня на странную мысль. Не влекло ли и вас любопытство к тому же ляяну?

Сони в ответ:

— Да, влекло. Отпираться не буду. Но ни я, ни Драйхорн…

— Что же тогда вас двоих удержало?

— Ну, — Сони смутилась, — мы всё-таки любим друг друга…

— То есть, и вас удержало не благо для «Оу Дивиляй»?

Ай, молодец этот Бенито Родригес! Ловко умеет поймать человека и вылущить смысл.

Глава 16. Врач с человеческим лицом

(примерно сейчас про сейчас;

воспринимает Мигель Гонсалес, врач Службы безопасности колонии, командированный в Свободный Содом)

1

Здание содомского госпиталя, на которое сориентировали доктора Гонсалеса в поисках Диего Рамиреса, раненого охранника, выглядело не то чтобы вообще нежилым, но крайне пустынным. Проходя по гулкому коридору мимо пустых палат, поневоле припомнишь заколоченную больницу в том столичном посёлке, который затем назвали Новым

Бабилоном. Даже нет, слово «припомнишь» неадекватно. Припоминают лишь то, что не лезет из памяти без специальных целенаправленных усилий. А вот образ больницы из Нового Бабилона — именно лезет, все усилия — лишь на то, чтобы не лез.

В той больнице — однако же, и совпаденьице! — тоже властвовал тот же самый дотторе Хойл. Был он к тому же главнейшим из медиков горнорудной колонии, вот уж слащавая сволочь с вечной счастливой улыбочкой во весь рот! С этой улыбочкой Хойл объяснял Гонсалесу, что врачи горнорудной колонии вообще не нужны, а, вернее, какие нужны, те уже и есть. Он бы и рад как-то помочь коллеге устроиться, но, пожалуй, по специальности не получится (вон, глядите, больница закрыта — никто не болеет!), а получится кем — рудокопом! Ну, или охотником. (Да, в ту пору котировались охотники, так как шкаф Оломэ, производящий мясо, существовал в единственном экземпляре, не было массового завоза таких шкафов).

В том посёлке — Тогда-ещё-не-Бабилоне — рудокопы и впрямь не болели. Умирать умирали, порою и инфекционно, но вот чтобы кому заболеть, то такого ни-ни! Это ж надо было переться в пустую больницу, в ту, которой заведует самый улыбчивый доктор Хойл; а больница-то в центре посёлка не случайно стоит пустая, так как умные люди, тебе не чета, в неё не пошли… Умные люди верно тогда рассчитали: тот, кто решит заболеть, сдохнет от голода. В том, что от голода, вроде, вопрос и не к Хойлу, было другое начальство, «дружественное» шахтёрам, но ведь точно не скажешь иначе, чем так: «Да, господа, доктор Хойл — плоть от плоти того людоедского первоначальства».

Время на беспросветной планете Эр-Мангали тащится год за десять. Стоит чему-то пройти — кажется древностью. Вот и начальство, которому Хойл служил, давно уж неактуально. Сколько их было с тех пор, разномастных начальников, не суть важно, но при Флоресе доктору данного типа место только в Содоме. Не в Бабилоне, где рудокопов теперь худо-бедно врачуют.

Впрочем, кажется, доктору Хойлу и самому был куда интересней Содом и его пациенты. Чем интересней? Понятное дело, свободой. То есть, тем самым, чем и свободен Содом. Надо сказать, при свободе такого типа непременно случаются всплески заболеваний. Их-то Хойл и взаправду лечил. Иль, вернее, в Содоме так говорят. Если правда, Гонсалес готов за них всех порадоваться, что человек нашёл себя в венерологии.

Но сейчас он идёт по больнице, а больница пуста.

И невольно в том видится хойловский прежний почерк.

2

Ладно, что это я? — одёрнул себя Гонсалес.

Он ведь пришёл сюда не вспоминать о минувшем, а наблюдать современность.

Видеть не то, что было когда-то, а то, что есть.

И, по возможности, не руководствоваться предрассудками. Не придавать новых сил замутняющим восприятие установкам прежних времён.

Не оценивать сразу явление, именуемое «доктор Хойл», а, напротив, стараться соблюдать принцип открытости новому опыту, быть готовым его рассмотреть в самых разных контекстах.