Очаровательная блудница

Алексеев Сергей Трофимович

Уже поздним вечером, когда Стас вернулся на речку, он увидел костер на противоположном яру и еще одну лодку.

— Рассоха, давай сюда! — крикнул ему Репнин. — Где тебя ночами носит?

Они сидели вдвоем с Гузем и пили водку, нарушая сухой закон, объявлявшийся с началом полевого сезона. Наверное, обмывали передачу первого участка месторождения прииску…

— Ну и что? — выжидательно спросил начальник партии, наливая ему в кружку.

Мета, поставленная отроковицей под глаз Репы, стала желто-зеленой.

Стас

не хотел ничего обсуждать, тем более делиться своими предположениями. Молча выпил водку, снял сапог и вылил воду.

— Что решил-то? — поторопил Гузь.

— Буду искать…

Они переглянулись с Репой, и тот пожал плечами.

— Извини, но мне придется забрать у тебя моторку.

— Забирай…

— Не дури, Рассоха, — попытался урезонить его Гусь. — За поиски взялись профессионалы, эмвэдэ и кагэбэ. Своими методами… Накроют этих погорельцев… медным тазом. Нам приказано не отвлекаться.

Рассохин сел к костру, от мокрой одежды повалил пар.

— Не отвлекайтесь. А я буду искать.

Репа готов был выдать речь, скорее всего нравоучительную, однако глянул на него и промолчал.

— Револьвер сдай, — жестко заявил начальник партии. — И секретные документы. Ты уволен, а уволенному не положено.

Секретными документами были карты-двухверстки с артиллерийской сеткой. Стас выдернул из полевой сумки наган, два листа карт и кинул все под ноги Гусю.

Потом отправил туда же и бесполезную теперь сумку.

10

Распятый камуфляж Галицына был неким символическим, угрожающим знаком всем, кто ступит на этот берег. Пока было чучело, но от него исходила чужая, зловещая воля и решимость.

Однако настоящее распятие они обнаружили спустя полчаса, когда звериный рев повторился, и как показалось, чуть ближе. Сын пленного фашиста передернул затвор автомата и крадучись двинулся на звук. Рассохин хоть и был безоружен, однако пошел следом: впереди стояла стена стволов могучих сосен, видимость полтора десятка шагов, не более, и зверь, если это был он, мог выскочить внезапно. Так они прошли метров двести, прежде чем вновь услышали хриплое, утробное ворчание и глухой стук, теперь несколько правее. Гохман в тот час изменил направление и сделал знак — осторожнее. Это мог быть медведь, кормящийся на муравьиных кучах, которые встречались здесь довольно часто, весенний бор был гулким, как храм, и усиливал все звуки.

Вдруг участковый вскинул автомат и стал выглядывать что-то из-за дерева. Замер на мгновение, расслабился и ругнулся.

— Ничего себе упаковали! Вот это уже чистый криминал…

Впереди между двух сосен на земле корчился человек: сквозь рукава его брезентовой куртки была пропущена березовая жердь метров шести длиной, растянутые кисти рук и локти прикручены веревкой, а на голове — брезентовый чехол от палатки,

завязанный на шее.

Рассохин слышал о такой старинной казни по-таежному, но видеть подобного еще не приходилось…

Человек пытался встать, однако сил уже не хватало, жердь перетягивала и одним концом упиралась в сосну. Участковый ловко рассек веревки и вспорол рваные рукава энцифалитки, после чего сдернул прогрызенный напротив рта мешок и отпрянул.

— Мать твою!.. Мишка? Скуратенко?

Тот сел, как чурка. Затекшие, с посиневшими кистями руки не слушались, взгляд дикий, блуждающий. Глаза загноились, губы истрескались и кровоточили, на грязном заросшем лице какие-то белые разводы.

— Убью, сука! — прохрипел он. — Ментяра поганый…

— Мишка, ты что? — Участковый поставил его на ноги, прислонил к дереву. — Это же я, Федор Гохман!

— Зарежу паскуду…

— Тебя кто распял?

— У-у, падла! — заревел и одновременно заскулил моторист. — Он мне ответит! Кишки выпущу!

Гохман похлопал его по щекам.

— Ну все, все, ты спасен, будешь жить. Кому кишки собрался выпускать? Кто тебя так?

— Полкану этому долбаному! — осмысленно проговорил Скуратенко.

— Тебя что, этот полкан на жердь поставил?

— Не поставил, а подставил, падлюка. Сдал, сучий потрох!..

— Ладно, пошли на стан.

Участковый закинул одну безвольную руку себе на шею, Рассохин подхватил другую, но Скуратенко слабо воспротивился.

— А ты — кто?

От него несло, как от бомжа — мочой, немытым телом…

— Это свои, — успокоил Гохман. — Рассохин, ученый из Москвы.

— Какой Рассохин?

— Тот самый, геолог…

— Чуть коньки не отбросил, — расслабившись, пожаловался вдруг моторист. — Жрать дайте…

— Жрать на стане. Кто распял-то тебя, если не полкан?

— Полкана самого чуть… — Скуратенко выматерился. — Из-за него и меня приговорили.

— Кто? Погорельцы?

— Сорокинские, твари…

Вероятно, он только сейчас начал понимать, что спасен, и от этого стал обвисать, едва перебирая ногами, однако Гохман расслабиться ему не давал, допрашивал на ходу:

— Что, у Сорокина люди есть на Карагаче?

— Ты мент, а не знаешь! — возмутился моторист. — За что тебе только зарплату дают?!

— Ты короче, без комментариев!

— Четверо на «Прогрессе», баба с ними, молодая, красивая, зараза… — Скуратенко простуженно хрипел, скорее, страдал от высокого жара. — Вся в кожу одета, как змея, окороками виляет… Я бы их всех положил, да полкан стрелять не дал, гад. Увидел красивую бабу и раскис. Они меня на жердь, а его с собой увезли…

— Куда?

— Вверх пошли…

— Чем они тут занимаются? Копают клады?

— Хрен знает. Головы народу пудрят, проповеди читают… В общем, лечат.