Очерк о родном крае

Кокоулин А. А.

– Вы уже как Дима.

Свиблов пожал плечами на упрек.

– Я всегда был как Дима. Я, в противовес Николаю Эрнестовичу, сторонник решительных действий. Только вовремя. В оптимальный момент. Вы вообще стрелять умеете?

Марек кивнул.

– На втором курсе, на военной кафедре вывозили. В Кельне в тире был, кажется, три раза. Стрелял из 'глока'.

– Смерти боитесь?

– Как все. Смерти все боятся.

– Да нет, боли люди боятся, а смерть, она ведь в любом случае неизбежна. И важно еще, как умереть.

–

Вы вербуете меня в боевую группу?
– напрямую спросил Марек.

Свиблов потер глаза.

– Вы против?

– Я...
– Марек некоторое время мучительно подбирал слова. Это было не просто. Как с рифмами. Они все куда-то разбежались.
– Поймите, я здесь всего неделю, чуть больше... И вдруг - такое. Я не хочу.... Я хочу, чтобы убийцы Андрея получили по заслугам. Я чувствую, что это мой мир, и я готов отстаивать его и бороться за его будущее...

– Только вам сложно выступать против той стороны, на которой вы только что были, - закончил за Марека Свиблов.

– Нет, - сказал Марек, - мне надо понять, как выдержать это все. Как принять это все. Как изменить это все.

Свиблов посмотрел странно.

– Вы же не Господь Бог.

– А что мне мешает?

Андрея похоронили на следующий день.

Марек не знал, кто договорился, но к полудню подогнали автобус похоронной конторы, тяжело пахнущие конторские вынесли гроб с телом брата и мягко погрузили в салон через переделанную заднюю дверь.

Мама, Дина, какие-то дальние родственники, мужики с речпорта и соседи по дому заняли сиденья. Оркестра не было.

Марек устроился у окна, какая-то женщина села рядом.

– Я учительница его, - представилась она.

Марек кивнул и продолжать разговор не стал. Автобус качнулся, утробно урча, развернулся во дворе и поехал незнакомым маршрутом, в совсем другую от привычного, перекрытого бетонными блоками выезда сторону. За ним в 'ладе' поехали конторские. От медленного движения так и клонило в сон.

Что дальше?
– думал Марек. Что дальше?

Если я останусь... Это надо подавать на гражданство, искать работу. Тут же задница с работой, возможно, придется какое-то время пожить на мамину пенсию. Хотя у меня там сколько? Тысяч пять накоплено. На год, на два точно хватит. Нет, работу я найду, разленился в Германии, пора это все нахрен - в режим 'форсажа'. Не будут нужны журналисты - пойду в грузчики, дворники, санитары, блин, учили же на курсах когда-то, не брезгливый, кровь, грязь, сопли - насмотрелся.

Это, конечно...

Марек скривился, стукнул по стеклу ногтем, будто отмечая точку в предыдущих размышлениях. Это все не то. Это будущее. А сейчас? Что делать сейчас? В этом сейчас существуют сержант и мальчишка-сопляк, выстрелившие в Андрея...

Пальцы сжались.

Нельзя им прощать. Такое нельзя прощать. Безнаказанность порождает еще большее зло. Не месть, не возмездие, а именно безнаказанность. Андрей не первый...

И Дина не первая... Разве можно видеть в этих ублюдках людей? Во враге нет и не может быть ничего человеческого. Не должно быть.

Только когда он лежит в собственных крови и дерьме... Вот тогда можно позволить к нему толику жалости.

Автобус потряхивало. Он медленно переваливал через перелесок по разбитой тяжелой техникой дороге. Мелькали застывшие волны вывороченной земли, торчали в небо переплетения корней, кренились по обочинам столбы, за которыми, будто стеснительный провожающий, толпился ивняк.

Здесь все просто, думал Марек. Здесь не стоит рефлексировать. Это не философский вопрос: надо ли на убийство отвечать убийством. Как же, я же убью человека! Но это чушь. На той стороне тебя человеком не видят. Зрение плохое, душа куцая, мир маленький. А может души и вовсе нет.

Нет во враге души. И ничего человеческого.

Я знаю. Я жил. Я видел апокалиптические фильмы. Ничего человеческого. Никогда. И это не я, это они сами поставили себя вне человеческих рамок. Взрослые злые дети. Уроды с пустотой внутри.

Нелюди.

Марек всхлипнул и испугался этого звука. Женщина на соседнем сиденье протянула ему бутылку с водой.

– Хотите?
– предложила она.

Марек кивнул. Вода оказалась минеральной, шипела и кислила на губах. Он отпил, наверное, треть.

– Спасибо.

– Ничего, - кивнула женщина, принимая бутылку обратно.

Автобус встал у железных ворот.

Кладбище. Скрипнула, хлопнула, раскрываясь, створка. Люди поднялись с сидений.

– Марек, - позвала его мама, беспокоясь, что он может остаться внутри.

За окном пестрели оградки, в глазах рябило от разнообразных крестов и венков, в канаве перед кладбищем стояла черная вода. Снаружи, у ворот, какой-то пропитый мужичок сторожил разложенные на ящиках цветы, свечи и иконки.

Марек вышел из автобуса.

Тут же тормознула 'лада'. Конторские вытащили гроб из салона и медленно побрели с ним на плечах к выделенному участку. Все потянулись за ними. Дина держала маму под руку. С другой стороны шел с венком Свиблов.

Марек чуть поотстал. Не хотелось идти вместе со всеми, хотелось отдельно.

Проплыли мимо сторожка и мастерская надгробий. По левую руку какое-то время, пока не скрылось из виду, зеленело административное здание, потом всплыла низкая часовня.

Поворот.

Марек смотрел на старые могилы, на ветхие венки и ржавые оградки, на людей, изучающих материальный мир с пыльных надгробий, и чувствовал, как приходят некая отстраненность, медлительность, сухость чувств. Он шел по раскисшей от вчерашней грозы земле. Она не успела впитать все, да и кладбище все-таки находилось в пусть и не заметной, но низинке. Между могилами кое-где стояла вода.

И все будем здесь, подумалось вдруг Мареку. Располземся, сгнием, впитаемся. Чего хотели? К чему стремились?