Один шаг
Шрифт:
— Это ты, Агеевич…
Она положила на зеленый холмик несколько полевых колокольчиков.
— Эх, Вася, Вася… — вздохнула Глаша. — Спасибо тебе…
Клищенко тихонько дотронулся до ее руки.
— Соромно признаться, Агеевич… Вот стою я тут, у могилки, а мне и горько и радостно разом. Горько, что нема рядом Васи, а радостно, что экзамен сдала, что перед Игнатом на колени не упала…
— Из города звонили: поймали Игната… В Воркуте, — не глядя на Степановну, сказал Клищенко.
Глаша долго молчала, будто не слышала ничего.
— Судить у нас будут? — спросила она глухо.
— Наверное.
—
— Точно не знаю… Как следствие.
— Наташку надобно кудысь на тое время отправить.
— В Воронеж можно. Там у меня сродственники… Да ты знаешь их…
Домой они возвращались молча. Был субботний день, и из клуба на все село, на весь необъятный простор гремела радиола.
— На танцы б сходила, — неожиданно посоветовал Клищенко.
— Придумаешь же, Агеевич! До танцев мне как раз!
Клищенко повременил, потом сказал задумчиво:
— Жизнь, Степановна, тем и велика, что не дает долго хозяйничать в человеке горю.
ОДИН ШАГ
1
Наполненный грохотом, самолет летел от полярного круга куда-то на север. Места назначения я не запомнил по двум причинам: мне о нем никто не докладывал и, кроме того, оно не имело названия на географической карте.
Битых четыре часа я видел под собой только ржавую воду и болото, болото и воду. Самолет болтало, я травил в бумажный кулек и, наверное, вид у меня был такой зеленый, что второй пилот вышел из кабины и хлопнул меня по плечу рукой в кожаной перчатке: «Выше нос, парень!» Потом я лег на спину в узком проходе между ящиками и тюками, и мне стало немного лучше: наученный опытом, я начал смотреть в одну точку и закрыл глаза. Тут я потерял счет времени и пришел в себя от веселого окрика второго пилота:
— Прилетели, парень… Лагерь!
— Лагерь? — Мне почему-то сделалось плохо от этого слова.
— Ну да, лагерь. Экспедиция двадцать восемь. Или ты забыл, куда летишь?
Я облегченно и глупо рассмеялся.
— От этой чертовой качки можно забыть, как тебя зовут, не то что адрес квартиры.
Пилот тоже рассмеялся:
— С непривычки бывает, парень…
Самолет стукнулся поплавками об озеро и, шипя, как кошка на собаку, заскользил по воде. Тогда я поднялся, влил в себя последний глоток водки и, пошатываясь, вышел в тишину.
Затем я таскал тюки и ящики. До берега оставалось шагов пятьдесят, и я шлепал по мелководью, согнувшись под тяжестью груза, весом напоминающего железо. Груз шатал меня то вправо, то влево, и я неуклюже балансировал, чтобы не свалиться в воду.
Вместе со мной носили поклажу какие-то люди, очевидно, те, с которыми мне придется работать, все в ватниках и высоких резиновых сапогах. Я пересчитал их, как пересчитывают конвоиры заключенных, получилось четверо: три мужика и одна девчонка в штанах и с косичками из-под меховой шапки. Девчонка тоже балансировала. Однажды я даже поддержал ее, когда она поскользнулась с ящиком на спине, а я топал навстречу порожняком. Кажется, она мне что-то сказала, должно быть, поблагодарила за мою вежливость, но в этот момент мне было не до разговоров и не до бабы.
Когда с берега перетащили в самолет все барахло, ко мне
— Здравствуйте… С приездом, — сказал он, твердо выговаривая букву «р».
Я неторопливо вытащил из кармана замусоленную бумажку и протянул ее шефу, но он, почти не глядя, возвратил ее обратно. Я думаю, что с таким же успехом я мог дать ему рецепт на пирамидон. Между прочим, меня это устраивало. Справка была выдана некоему Борису Шевелеву, тысяча девятьсот тридцать третьего года рождения, с привитой оспой и не страдающему болезнями, опасными для окружающих… Да, да. Меня зовут Борька. И это хорошо, что меня зовут именно так, а не иначе: мне не придется глупо молчать в ответ, соображая, кого кличут этим годуновским именем…
— Сердце? — отрывисто спросил шеф.
Я ответил: «В порядке» и соврал, потому что оно у меня надорвано от собачьей жизни и с пороком, неопровержимо установленным кардиограммой еще там, и мне будет трудно ходить по кочкам и дышать воздухом, из которого гниющие растения украли часть кислорода, отпущенного на земле человеку.
— Возраст?
Я прибавил себе два года, сказал вместо двадцати восьми круглую цифру тридцать.
— Он старик! — усмехнулся крупный, мрачный парень в ушанке, обращаясь к Гале. Когда мы носили ящики, он все время терся возле нее.
На меня Галя не произвела ни малейшего впечатления, ровным счетом никакого, хотя я два года подряд почти не видел женщин. Я равнодушно смотрел на ее болтающиеся сзади легкомысленные косички, на узкие глаза и матовую кожу щек с ямочками посередине.
— Что умеете делать? — продолжал допытываться шеф.
— В молодости был слесарем. — Я ответил первое, что пришло в голову.
— Отлично.
Мне надоел этот допрос, и я стал мысленно чертыхаться.
— А если бы мне было не тридцать, а вдвое больше, и если бы сердце требовало ремонта, и если б, черт побери, я ничего не умел делать, кроме как сидеть на шее у ответственного папы? Что тогда?
Шеф снисходительно улыбнулся:
— Я бы вам посоветовал тогда воротиться этим же самолетом. Через… — он посмотрел на часы, — через двадцать пять минут… Но вместо вас полетит Галя, и вы в какой-то мере замените ее в отряде.
— Я не полечу, — сказала Галя равнодушно. Она восседала на собранном рюкзаке, как царица Екатерина Вторая, и медленно грызла семечки, которыми ее угостил пилот.
— Как «не полечу»? — Шеф сделал круглые глаза, и его очки зашевелились. — Я раньше срока вызвал самолет…
— Я поправилась, Петр Петрович. Бывает же такое, человек возьмет и поправится. — Галя обескураживающе улыбнулась.
— Сумасбродная девчонка.
— Она в него влюбилась с первого взгляда, — угрюмо бросил парень в ушанке.
— Не говорите глупостей, Роман, — поморщился шеф. Он обернулся к Гале. — Хорошо, можете оставаться. Но имейте в виду, что второй раз я для вас самолет вызывать не буду.
Я отметил про себя, что было бы совсем не плохо, если б шеф вообще отказался от авиации, а заодно и от радио… Между палатками была натянута антенна, и на ней сушились чьи-то синие трусы.