Один шаг
Шрифт:
— Жену не бить и милу не быть, — с кроткой улыбкой вздохнула Покладчиха.
Клищенко возмутился:
— Помолчали б лучше!
— Постой, Агеевич. — Глаша не заметила, как назвала парторга на «ты». — Дай мне слово держать… Никакая я тебе, Игнат, не жена больше. Перед всем народом кажу — не жена. — Глаша с трудом выговаривала эти трудные, мучительные слова. — Нехай уходит, видеть его не хочу. Человека ждала, мужа, батьку для Наташки… А кто явился? Зверь! Не надо мне зверя в дому… Уходи!
— Ясно! — Игнат нервно провел
— Да не хочу я с арестантом. — Наташка вцепилась в руку матери. — Будем без него жить, как жили!
— Ясно! — повторил Игнат, от злости не находя других слов.
— А все учитель — греховодник, — притворно вздохнула Покладчиха. — Да сама Агафья Степановна, сказать по правде, тоже не без вины. — Она повернулась к парторгу. — Вот я женщина беспартийная, верующая, а все-таки правду тебе хочу в глаза сказать. Неладно получается, Федор Агеевич! Заявленийце у тебя лежит про Глашку. Разобрать давно пора. А ты под сукно прячешь, покрываешь распутницу… Прости ей, господи, прегрешения вольные и невольные…
— А это, между прочим, не ваше дело, — сухо ответил Клищенко.
— Как же это так — не наше? — Вымеобразная физиономия Покладчихи выразила крайнее удивление. — Не к лицу это тебе, не к лицу…
— Нельзя так про парторга. Парторг — личность не-по-гре-шимая! — с издевкой сказал Игнат. Он снял с гвоздя свой рюкзачок, который так и не развязывал ни разу после приезда.
Покладчиха заволновалась.
— Куда ж пойдете, Игнатий Григорьевич?
— Найду, где приколоться. Места хватит.
— Истинно так. А то и к нам милости просим. И шкварка и чарка для хорошего человека найдется. И перина пуховая…
Игнат задержался у порога и метнул на Степановну злой, тяжелый взгляд.
— С тобой, Глашка, мы еще сустренимся!
— Не боюсь я тебя теперича, Игнат. — Голос Глаши звучал спокойно, почти равнодушно. — Вот и на столечко не боюсь. Был во мне страх, да перегорел в пепел.
Игнат вышел. За ним тяжело, как перегруженная баржа, поплыла Покладчиха.
— Эй, вы! Дружка забыли! — крикнул вдогонку Клищенко, но ни Игнат, ни Покладчиха даже не обернулись.
Парторг взял Пестуна за шиворот и, толкая перед собой, вывел на улицу.
«Прощай, любимый город, уходим завтра в море…» — еле ворочая языком, запел Володька.
— Ну, вот и проводили гостей, — сказал Клищенко возвратившись.
— Проводили… — невесело согласилась Степановна.
— Я так рада, так рада… — Наташка прошлась фокстротным шагом по усеянному осколками полу.
— Ты, часом, не знаешь, Агеевич, за что он сидел?
— Знаю, Глаша… Насмерть сшиб старика машиной и не остановился. Вез ворованные доски.
— Страсти-то какие! — охнул дед Панкрат.
— Да, наломал дров, — протянул Клищенко. — Насчет стекла я записку дам. Пусть Наташа к Петру Ивановичу на склад сходит. А пока хоть ставни на ночь закрой.
…Три дня Игнат жил у Покладчихи, пьянствовал, вечерами ходил с дружками по селу, горланил песни, но в драку не лез, не зарывался и ни к кому не приставал.
А на четвертую ночь в двери к Глаше неистово забарабанила школьная сторожиха бабка Степанида.
— Встань, Глаша! Чуешь, встань!.. Василия Дмитриевича нашего ножом в спину…
Степановна обомлела, зажала рукой рот, чтобы не закричать в голос. Одеревеневшие руки никак не попадали в рукава.
— Ты куда? — спросонок, в пустой след спросил дед Панкрат. — Чи не Красавка телится?
Рассвет уже обозначился на чистом небе белесой, длинной полосой, и на фоне этого меняющего цвет и ширящегося пятна четко выделялись гребни еще охваченных темнотой крыш. Быстро светало. Солнцу не было никакого дела до того, что, может быть, убили учителя физики Василия Дмитрича, что бежит онемевшая от горя Глаша… Оно вставало, выползало из-за горизонта, подсвечивая своим огненным, расплавленным краем верхушки верб и телевизионные антенны, примостившиеся на высоченных, тонких шестах. Когда Глаша подбежала к школе, свет из обращенных к востоку окон резко ударил ей в глаза.
Возле знакомого домика стояла карета скорой помощи. Не густо толпился народ, прохаживался милиционер, а на крылечке, особняком, заглядывали в пустоту коридора Анатолий Иванович и Клищенко.
Завидев бегущую Степановну, люди переглянулись, зашептались между собой и дали ей дорогу, расступились.
— Нельзя туда, Глаша… — остановил ее Федор Агеевич.
— Живой? — Степановна выдохнула это слово и зашаталась.
— Без памяти, — шепотом ответил Клищенко. — Игната не видела?
Глаша не сразу поняла, что у нее спрашивают.
— Чего? Не… не бачила…
— Не найдут нигде.
— Думаете, он? — Глаша болезненно поморщилась.
— Точных улик пока нету. Однако сама знаешь…
— Вот тут, на крыльце его, Василия Дмитрича, — сказал председатель. — Ох, и беда ж! Следствие, само собой, начнется, вызовы в район, в прокуратуру… Хлопот не оберешься.
— Да разве в этом дело, Анатолий Иванович! — с укором сказал парторг.
— Да это я так, к слову…
— Из-за меня, непутевой, все это…
— Тише… Несут, кажется.
Высокий больничный доктор в коротеньком, не по росту, халате и шапочке распахнул дверь дома, чтобы пропустить санитара и сестру. Глаша зажмурилась, потом раскрыла глаза и подалась всем телом вперед. Вася лежал на носилках, без кровинки в лице, неподвижный, с заострившимися чертами.
— Ну как, Петр Андреевич? — Клищенко зашагал рядом с доктором.
Доктор молчал.
— Плохо, значит?
— Очень большая потеря крови, — уклончиво ответил доктор. — Будем бороться…
Василий Дмитрич умер в сельской больнице на следующий день утром.