Один шаг
Шрифт:
Николай Григорьевич сидел на постели, поставив босые, неестественно белые ноги на голенища сапог.
— Погодка, как по заказу. — Он пятерней нехотя почесал взлохмаченную шевелюру.
На кухне уже гремела посудой тетя Катя, слышалась ее непонятная монотонная песня: «а-а-а… на-на-на… а-а-а…»
— Кать, а Кать, — позвал Боровиков. — Как там Николай Второй, не видишь?
— Почему не вижу? Палатку поставил… Выходил раз. Опять зашел.
— Костер не разводил?
— А на что ему костер. У него примус.
— Керосин будет экономить.
Я
— Зима скоро ляжет, — сказала тетя Катя. — Видишь, лиственница поседела.
На единственной лиственнице, которая росла вблизи лагеря, за эту ночь заметно прибавилось белых иголок, поседели и листочки березки, и все это торопливо и как-то сразу.
Над пологой гривкой, сбоку от озера, виднелась маленькая палатка, нечто вроде сделанного наспех шатра, обращенного к нам входом.
Николай Григорьевич усмехнулся:
— А особнячок-то того дождем покрыт, ветром огорожен.
— Помокнет сволочь! — обрадованно крикнул Саня.
— Ты в его сторону не смотри, не показывай виду.
Прибежала Валя.
— На три дня вперед дождь обещают. Температура три — семь градусов тепла. Ветер северо-восточный, порывистый.
— Ничего себе прогнозик, — зябко потер руки Ирек.
— Проберет Николая Второго по самые пятки. Законно.
— А что ему, лежи в палатке да чешись, — сказала тетя Катя. — Работать не надо.
— Без работы кони дохнут, — усмехнулся Николай Иванович. — Правда, Катерина?
— Это от работы, — рассмеялась повариха. — Путаешь ты что-то.
— Да хватит вам о Лескове, нашли о чем разговаривать, — сказал мастер. — Потопали на буровую.
Первый день Николай Николаевич вел себя с вызывающим безразличием. Он, конечно, знал, что за ним наблюдают, а поэтому в нашу сторону не смотрел, ходил вразвалочку, лениво, будто ему очень хорошо одному, и даже пел. Песня была чуть слышна, все та (же невеселая песня уголовников.
Я знаю тот Ванинский порт И дым пароходов угрюмый. Как шли мы по трапу на борт, В холодные мрачные трюмы.— Веселится Николай Второй, елки-палки! — сказал Саня.
Николай Иванович глянул в сторону шатра:
— От безделья и пес на ветер взлаивает. Так-то, мил человек.
На следующее утро палатка исчезла. Наверное, у Лескова был расчет, что мастер забеспокоится, как-никак на его ответственности все люди в бригаде. Николай Григорьевич действительно разволновался малость, оглядел горизонт, понюхал воздух —
— Еще попрется куда сдуру… Я, пожалуй, схожу посмотрю…
Пошел он с ружьем, будто охотиться, но не выстрелил ни разу и, воротясь, объявил с удовлетворением:
— Тут стервец, за гривкой прячется. В ложку… Стоит, руки в карманы, и в нашу сторону смотрит. Скучный.
Так минуло четыре дня. Все это время небо туманилось серыми обложными тучами и шел мокрый, противный дождь, который сибиряки называют бусом.
— Настойчивая погодка, — говорил Николай Иванович, глядя на небо.
Дождь пробивал до костей, и буровики, намаявшись у вышки, забирались в палатку и грелись чаем. Разговор нет-нет да и возвращался к Лескову.
— Слышь-ка, Николай Второй и на охоту перестал ходить, без уток обходится, — с соответствующими добавлениями сказал Саня.
— Должно патроны, мил человек, жалеет.
Ирек рассмеялся.
— Себя он, Николай Иванович, жалеет. Он отойдет от озера, а вдруг самолет. Что тогда? Второго ждать?
В назначенный день самолет не прилетел. Валя принесла новый прогноз, и опять синоптики предсказывали дожди и туманы.
Николай Николаевич не выдержал и перенес свой шатер на старое место, поближе к озеру.
За неотложными делами мы постепенно начали забывать о Лескове, было не до него: надвигалась зима, а предстояло еще закончить скважину, снять оборудование и переставить на тракторах гусеницы с обычных на более широкие — без этого по размокшей тундре не вернуться на базу, в маленький поселок на берегу Обской губы.
Но Лесков все же напомнил о себе. Случилось это, кажется, в седьмую или восьмую ночь. Ночь выдалась холодная. Легкий, сизый туман висел над озером, и через просветы в тучах то выглядывала, то пряталась луна. Ветер стих, и снова стало слышно далеко.
Помню, что я проснулся от ощущения, будто кто-то возится у полога палатки.
— Это ты, Ванька? — спросил я спросонья.
Послышалось сиплое человеческое дыхание, тяжелые осторожные шаги, чавканье болота, когда из него вытаскивают ноги. Я лежал, широко раскрыв глаза, не зная, что делать, будить Николая Григорьевича или нет.
Шаги торопливо удалялись. Я приподнял полог палатки и увидел Лескова. Он быстро шел в сторону своего жилья, ссутулившись и вобрав голову в плечи.
Что привело его в лагерь тайком, ночью — страх одиночества? Желание напакостить, отомстить?
Как это часто бывает в тундре, самолет прилетел неожиданно. У нас еще моросил дождь, а в Салехарде, наверное, развиднелось, и пилот получил «добро».
— Эй! — во весь голос крикнул Саня. — Глядите! Да не на небо, елки-палки, на Николая Второго!
Лесков выскочил из своего особняка и, задрав голову, стал смотреть в ту сторону, откуда доносился едва слышный покуда гул. На фоне мутного, холодного неба четко вырисовывалась его растерянная фигура в расхристанном кожухе и напяленной наспех кубанке.