Один шаг
Шрифт:
— Шо, шо? — Пьяный он соображал довольно туго.
— Послушай, Николай Николаевич, отчего это ты такой злой на мир? — спросил Боровиков.
— А чего доброго в твоем мире, а?
— В моем много доброго, это в твоем мало.
Лесков нехорошо усмехнулся.
— Много! Ожидай!.. Разве есть на свете справедливость! — крикнул он вдруг и распахнул рывком полушубок. — Вот в двадцать девятом явился к нам на хутор такой обормот, у нас лета два работал, ни кола ни двора за душой, грош в кармане — вошь на аркане, — раскулачивать, значит. Экс-про-при-ировать экс-про-приаторов! —
Он замолк, тяжело дыша, словно не тридцать лет назад, а только что удирал, скакал верхом без памяти по степи.
— Теперь понятно… — не скрывая неприязни, сказал Ирек.
— Чего тебе понятно? — опять прищурился Николай Николаевич.
— Не чего, а что… Понятно, почему ты такой злой на мир. — Ирек встал из-за стола. — Пошли, Ванька!
— Я твоего Ваньку убью, как куропатку. Чик! — Лесков сделал вид, будто целится в собаку. — Сказал убью, значит, убью.
— А зачем ее убивать, тварь божию? Небось, тоже жить хочет, — сказал Николай Иванович. Он распарился от сытного ужина и четырех кружек чаю и был настроен добродушно.
Лесков вскочил с табуретки.
— А мой батька, думаешь, не хотел жить? И брат старшой Степан тоже не хотел? А вот не дали!..
— Ладно, Николай Николаевич, биографию свою в другом месте будешь рассказывать. Иди-ка спать, — сказал мастер.
— А может быть, я еще не на-ве-се-лил-ся? — с пьяным кокетством заявил Лесков.
— Ну, веселись, веселись, если тебе весело. Только чтоб завтра на работе был, как часы.
Вместе с нами Лесков забрался в палатку, но спать не стал, немного покопался в своих вещах и вышел, пошатываясь. И сразу же послышалась его всегдашняя песня. Пел он с надрывом, с пьяной слезой, как цыгане в плохом кинофильме.
Будь проклята ты, Колыма, Что названа дивной планетой, Сойдешь поневоле с ума. Отсюда возврата уж нету. Я знаю, меня ты не ждешь И писем моих не читаешь. Встречать ты меня не придешь, О смерти моей не узнаешь…— Развеселился… весельчак-щекотунчик, — усмехнулся Боровиков, прислушиваясь.
Мы уже поговорили вдосталь и начали засыпать, когда снаружи послышался осторожный шепот Ирека:
— Николай Григорьевич, а Николай Григорьевич, вы спите?
— Нет, а что?
— Ванька у вас?
—
— А Николай Второй?
— Смотался куда-то. Недавно песни пел.
— Не могу нигде Ваньку найти.
— Да ну, поищи лучше… Может, к Вале забрался?
— Спрашивал, говорит, нету.
Мы наскоро оделись и вышли в ночь. Над тундрой висела бледная, размытая с одного боку луна. Ее слабое отражение дрожало в черной воде озера, но на него поминутно накатывались быстрые облака, и оно гасло. По-разбойничьи посвистывал ветер. У берега монотонно плескалась мелкая холодная волна.
— Ванька! Ванька! Ванька! — сначала тихо, потом все громче поманил Николай Григорьевич.
Никто не откликнулся, только в Валиной палатке зажегся свет. Намокший брезент был прозрачным, и палатка напоминала большой тусклый фонарь.
— Еще этого пьяного нет на месте! Николай Николаевич! — Приставив ко рту сложенные рупором руки, позвал мастер.
В ответ лишь слабо вскрикнул лебедь, заночевавший в зарослях тальника.
Вышел Саня в неизменной засаленной телогрейке и кепке с пуговкой. Вытянув, словно гусь, голову, он стал вглядываться в темноту.
— Вот теперь и маракуй, что к чему! — выразил он свое отношение к происходящему.
— Ни-ко-лай Ни-ко-ла-евич!
— Ванька! Ванька! Ванька!
— Лес-ко-ов! Где-е ты?
Не знаю, почему, но мной овладело чувство тревоги, сначала неясное, потом все более отчетливое. Может быть, в этом была виновата ночь, свист ветра в кустах, сознание, что кругом, на сотни верст, лежит глухая, чавкающая под ногами тундра… — И тут я вспомнил: тол!
Еще никому не говоря ни слова, я вернулся в палатку и наощупь проверил висевший над койкой Николая Николаевича мешок с боеприпасами: ни жестянки, где хранилась шашка тола, ни бикфордова шнура там не было. Сразу вспомнились геофизики, случайно услышанный разговор Лескова и Миши… слова Сергея Сергеича: «С толом, брат, шутки плохи — шандарахнет, и все!»
Волнуясь все больше, я выбежал из палатки.
— Николай Григорьевич! Жестянки с толом на месте нету!
И вдруг мы услышали резкий, как бы вырвавшийся на секунду, но сразу же смолкший, крик. Именно так кричал Ванька, когда ему удавалось на миг освободить свои челюсти от цепкой руки Лескова. Луна зашла за тучу, в темноте отчетливо вспыхнул голубоватый огонек зажигалки и вслед за ним маленький фейерверк желтых искр.
— Бикфордов шнур!.. — ахнул мастер. — Вот гадина!
Отчаянный визг собаки и пьяный, блаженный, захлебывающийся от восторга голос Лескова слились в одно.
— Я ж говорил, что убью Ваньку, как куропатку!
Он, наверное, привязал собаку, потому что огонек ошалело метался туда-сюда на одном месте.
Мы все бросились к нему одновременно, даже тетя Катя, даже Николай Иванович, неуклюже переваливаясь с боку на бок. Вперед вырвался Ирек, но Николай Григорьевич крикнул резко:
— Стой! Да стой же, говорят тебе!
Мы нерешительно замедлили шаг, а Боровиков побежал дальше. Сквозь шум ветра было слышно, как с трудом, тяжело вытаскивал он сапоги из размокшего от дождей болота.