Один шаг
Шрифт:
«Успеет или не успеет?» Никто не знал, какой длины был привязан к заряду бикфордов шнур. Я мысленно начал счет секундам. Одна, две, три, четыре, пять… Уже сгорело пять сантиметров шнура, по сантиметру в секунду. Семь… Десять… Пятнадцать… Кажется, что в куске было сантиметров тридцать, не больше.
— Куда прешься, черт! Подорваться хочешь? — крикнул из темноты Лесков.
На фоне черных, сливающихся с небом кочек виднелся только огонек и бегущий ему навстречу расплывчатый силуэт человека. Двадцать четыре… Двадцать пять… Двадцать шесть… «Только тридцать сантиметров», — снова
Вскоре мы стояли возле Николая Григорьевича и невредимого Ваньки. Пес все еще жалобно визжал, бока его раздувались.
— Испугался, Иван… Испугался, хороший барбос, — жалобным голосом утешала собаку Валя.
— В самый раз… подоспел, — выдохнул Николай Григорьевич.
— Риск, однако, мил человек, большой был, — не то одобрительно, не то осуждающе заметил Николай Иванович.
— А ну-ка, Иван, покажи, какой тебе подарок навесили!
Боровиков поднял Ваньку и отвязал у него из-под брюха похожую на толстую свечу шашку тола.
— Чесануло б, — будь здоров! — с соответствующим прибавлением высказался Саня.
— Ай-ай, какой нехороший человек Николай Николаевич! — покачала головой тетя Катя.
— Где ж Лесков? — спохватился мастер.
— Тут, тут Лесков… А что надо?
Тяжело ступая, Николай Второй шел в нашу сторону, но шагах в десяти остановился. Валя принесла из палатки «летучую мышь», и бледный свет фонаря упал на его наглое, без кровинки лицо с подергивающейся щекой.
— Подойди ближе, Николай Николаевич, разговор есть, — с трудом сдерживаясь, промолвил мастер.
— Ты не стесняйся, шуруй в круг! — предложил Саня не предвещавшим ничего хорошего фальцетом.
— Боится, однако… герой! — с издевкой бросил Ирек.
Лесков рванулся.
— Кто, я боюсь? Может, тебя, щенка, боюсь?
Его рука, дрожа, потянулась к голенищу.
— Спокойно, спокойно, Николай Николаевич… — Боровиков быстро вышел вперед, заслоняя Ирека. — Мы поговорить с тобой хотим, а ты сразу за игрушку… Нехорошо.
— Пусти с дороги! — прохрипел Лесков, угрожающе поднимая руку. — Пусти!
Кто знает, чем бы все это окончилось, если б с диким криком: «Ах ты, сука продажная!» не бросился на Лескова Саня. Он схватил его за руку, рванул на себя, и нож, блеснув в свете фонаря, шлепнулся на землю.
— Ты думаешь, один в лагерях приемам учился? — От напряжения Саня задыхался и хватал ртом воздух. — Тут поученей тебя в этом деле есть. Понял?
Николай Николаевич не ответил. Он стоял, сипло дыша, без шапки, взлохмаченный, со стиснутыми бескровными губами.
Я смотрел на этого человека и старался объяснить его поведение. Что ему надо было, чего он хотел? Признаюсь, я не мог понять сначала, что побудило его выбрать именно этот способ отделаться от собаки. Ведь при желании он мог задушить ее, утопить в озере или пристрелить на охоте, да еще сказать, что это вышло совершенно случайно и во всем виноват сам Ванька.
И вдруг меня осенило. Не Ваньке, а этим людям мстил Лесков, мстил за добрые чувства к безродной собаке, которые делали благороднее пучеглазого, вечно сквернословящего
— Что ж, сейчас будем разговаривать или утром? — спросил Николай Григорьевич.
Лесков молчал, словно речь шла о ком-то другом.
— Да чего там тянуть до завтра, — кипятился Ирек.
— А ты что скажешь, Николай Иванович?
Мне вспомнились первые дни нашего знакомства, старый безбородый Потап, поселок на берегу губы… Точно так же Николай Григорьевич спрашивал у всех, покупать или не покупать Ваньку.
— Добро, будем решать сейчас.
— Самосуд думаете устроить? — почти не раскрывая рта, словно чревовещатель, спросил Лесков, и его худое, заросшее щетиной лицо застыло в презрительной улыбке.
— Ну, зачем же самосуд? — с деланным равнодушием возразил мастер. — Разговор. Мужской.
— Просто приятное собеседование, — вежливо добавил Ирек.
— А может, я не пожелаю с таким падлом разговаривать?
— Ничего, пожелаешь. — Боровиков сжал кулаки. — А за падло еще ответишь!
— Ну как ты не пожелаешь, Николай Николаевич? — будто искренне удивляясь, спросил Ирек. — Посмотри-ка вокруг… Ну подними свои бесстыжие глаза. Не стесняйся…
Лесков оглянулся. Он исподлобья посмотрел на улыбающегося одними губами Ирека, на стоящего рядом Боровикова, на Валю, потом повернулся всем корпусом и увидел осуждающее лицо тети Кати, увидел меня, усатого Николая Ивановича, все еще не отдышавшегося Саню. Хмель постепенно сходил с него, и в глазах, до этого смотревших мутно и тупо, появился осмысленный и наглый блеск.
— Ладно, валяйте свой разговор. Только скорей. Спать охота. — Лесков неестественно и громко зевнул.
— Ничего, потерпишь… В столовку пойдем, что ли? — спросил Николай Григорьевич.
Делая вид, что ничего особенного не происходит, Лесков лениво, вразвалочку, зашагал к кухонной палатке, но вдруг обернулся и крикнул на истерически-высокой ноте;
— А ежели не пойду, что тогда?!
— Не дури, не дури, Николай Николаевич. — Мастер даже не повысил голоса. — Топай!
И Лесков пошел. В палатке он хотел усесться на свое обычное место с краю, но не успел, остановил Боровиков.
— Ты уж не обессудь, постоять придется. Такой порядок.
— Как на суде, — скривил губы Лесков, однако не сел, а лишь облокотился о стол худыми черными руками.
— Хотя бы и так… Ну, товарищи, что будем делать с Лесковым? — Николай Григорьевич помолчал. — Могу решить собственной властью, но не хочу. Лучше посоветоваться.
— А что ты можешь? Подумаешь, начальник нашелся! — Лесков презрительно пожал плечами.
— Кое-что могу, Николай Николаевич. Отстранить от работы. В Салехард отправить…