Один шаг
Шрифт:
Под утро нас разбудила шумная возня в палатке: злое урчанье Ваньки и яростный голос Лескова:
— Отдай, сволочь, а то убью! Отдай!
Нутро нашего жилья осветилось бледным светом нарождающегося утра — открылся полог. Голоса стали тише, удалились и теперь доносились то с одной стороны, то с другой.
— Что там случилось? — спросонья не разобрав, в чем дело, пробормотал Николай Григорьевич и, наспех накинув на плечи полушубок, вышел из палатки.
И тотчас я услышал его веселый, раскатистый смех. Потом во всю мочь
— Ой, уморил, стервец, ой, уморил!
Я представил себе, как он хватается сейчас длинными руками за живот и, хохоча, показывает бледные цинготные десны.
Я не выдержал искушения и тоже вылез из спального мешка.
Вокруг волокуши с завидным проворством бегал Ванька с общипанной уткой в зубах, а за ним вдогонку носился рассвирепевший Николай Николаевич, в нижнем белье, сапогах и шапке-кубанке. Он был настолько поглощен погоней, что не заметил, как опустели палатки и число зрителей достигло максимального в наших условиях количества.
— Я тебе, сволочь, покажу, как уток красть! — кричал Лесков.
Его душила черная злость, он задыхался, тогда как Ванька не показывал и признаков утомления. Когда ему удавалось отбежать на безопасное расстояние, он останавливался и успевал отхватить от злополучной утки добрый кус.
— Скачет баба передом, а дело идет своим чередом, — съязвил Николай Иванович, скрывая в усах улыбку.
— Давай, давай, Иван, чего теряться! — подзуживал Саня. Согнувшись и упершись ладонями в колени, он вертел длинной шеей, боясь пропустить хотя бы одно движение собаки.
Кто знает, чем бы окончился этот поединок, если бы Николай Григорьевич не поймал Ваньку и не взял его на руки. Утка упала наземь, а пес, облизываясь, пытался вырваться, чтобы закончить завтрак.
Тяжело дыша, Лесков подошел и тупо уставился на собаку:
— Все равно убью!..
— Ну, положим, не убьете, руки коротки! — не скрывая насмешки, процедил Ирек, почему-то переходя на вы.
— Это я-то, собачку? — нагло осклабился Николай Николаевич.
— Вы-то, а то кто же!
— Я-то?
— Вы-то!
Легким движением руки Лесков надвинул на лоб кубанку.
— Да будет вам из-за паршивого изглодыша спор подымать, — примирительно сказал Николай Иванович.
— Правильно! Поругались и довольно, — подхватил Боровиков. — А Николаю Николаевичу так скажу: как только добудем птицу, сразу ж и отдадим.
— От вас дождешься, — скривился Лесков, внезапно успокаиваясь. — Охотнички…
Облизывая сухие губы и подергивая щекою, он быстро пошел в палатку, так и не взглянув на валявшуюся на земле утку.
Николай Григорьевич отозвал в сторону Игоря.
— Ты за Ванькой, между прочим, присматривай. Как бы и в самом деле не того… — И он кивнул в сторону Лескова.
6
Послышался глухой гул, и в пасмурном небе появилась точка. Точка летела прямо на нас,
Пилот, наверное, очень спешил, потому что даже не подрулил к берегу, а вышел на крыло и крикнул:
— Забирайте продукты, быстро!
Николай Григорьевич, торопясь, подплыл на резиновой лодке и принял ящик.
— И вот еще, по спецзаказу. — Пилот протянул бутылку спирта.
Спирт заказал Николай Николаевич.
У этого человека была редкая способность быстро приходить в обычное, ровное состояние будто ничего не случилось. После истории с уткой он ни разу не вспомнил о своей угрозе расправиться с Ванькой и даже подкармливал не помнящего зла пса расколотыми пополам кусочками сахара.
По случаю получения продуктов тетя Катя состряпала царский ужин.
— Николай Николаевич, к нам закусить! — как обычно, позвал Боровиков.
— Закусить — это можно… — неожиданно согласился Лесков и нетвердым шагом вошел в палатку.
Он отбросил ногой сидевшего на дороге Ваньку и грузно, всей тяжестью, плюхнулся на табуретку. В палатке отчетливо запахло винным перегаром.
— Чем вас тут самоедка кормит? — поинтересовался Лесков и небрежно ткнул вилкой в кружочки колбасы на тарелке. — Му-рра… — констатировал он и обвел всех мутным взглядом. — Эрзац кругом… Колбаса — эр-зац… Масло — эр-зац… Хлеб, думаете, ржаной? Двадцать процентов кукурузы и пятнадцать процентов овса… Хотя вы овес любите…
— Хлеб, действительно, того… черствый, а колбаса как раз вкусная, — не согласился Ирек.
— Тебе все вкусное… Ты — татарчонок. Ты конину жрать можешь, а я не могу… Хотя тоже кушал. — Он задумался. — Измельчал народ, измельчал… На севере, правда, еще остался кое-где, бродят еще. Вот это люди! Не то, что вы…
С непостоянством пьяного человека он быстро забывал, о чем начинал говорить, и, не закончив, перескакивал на другое.
— Вот ты… — Он уставился на меня ничего не выражающими водянистыми глазами. — Вот ты, говорю, все пишешь что-то втихомолку, как человек в футляре. А зачем пишешь — неизвестно… Скажи, почему так получается? Вот мой батька семьдесят пять целковых зарабатывал, а за четвертную корову можно было купить. Ко-ро-ву! — Лесков поднял кверху палец. — А мне на корову надо целый год работать…
— Корова-то у тебя, выходит, золотая! — усмехнулся Николай Григорьевич.
— Што, што? — не понял Лесков.
— Золотая, говорю, коровка получается. Двадцать четыре тысячи по твоим расчетам стоит. На старые деньги.
— Ишь ты, грамотей, — Николай Николаевич прищурил один глаз и посмотрел на мастера. — Ты б лучше пол для палаток с начальства стребовал, а то живем, как последние скоты.
— Каждый живет как может, ты — как скот, мы — как люди, — усмехнулся Ирек.
Лесков медленно повернул к нему голову: