Одиночество в Вавилоне и другие рассказы

Рединг Йозеф

— Вот, пожалуйста. — И мальчик с достоинством улыбнулся, как в тот раз, когда он впервые переплыл канал без велосипедной покрышки.

— Да-а, — сказал хозяин энергично, и от этого слова под морщинистой кожей его шеи зародился новый приступ кашля. Но, даже кашляя, он смеялся. Он был рад за мальчика.

— Значит, мне полагается еще один пакетик бесплатно.

— Точно, — сказал хозяин, взял у него из рук билет и снова разложил красные пакетики перед крапчато-серыми глазами мальчика.

Мальчик замахал растопыренными

пальцами.

— Не-е, теперь я хочу лиловый, — решительно сказал он.

Хозяин снова втянул свою лысую голову в окошечко и заменил красные пакетики на лиловые.

— У меня их всего три, лиловых-то.

— Пустяки, — сказал мальчик. На сей раз он не стал заводить считалку, а просто взял из узловатой руки хозяина средний пакетик. Из прихваченного кнопками синего лоскута на правом боку он достал лезвие перочинного ножа без рукоятки и вскрыл верхний край пакета. Глаза он при этом закрыл, да так крепко, что его детское личико все пошло морщинами.

— Ну? — спросил хозяин.

Мальчик открыл глаза, отчаянно заморгал и сказал:

— Лягушка, свистулька, точилка… и… и опять счастливый билетик, ей-богу!

— Быть того не может, — воскликнул хозяин. — Обычно такой пакетик попадается раз в две недели. Ну и везучий у тебя день, парнишка.

Засунув руку в вырез футболки, мальчик задумчиво почесывал рукой грудь.

— А зеленые у вас есть? — спросил он хозяина.

— Нет, зеленых не держу. Только белые.

— Тогда снова красные, — попросил мальчик.

Хозяин повиновался с расторопностью, какой от него трудно было ожидать.

— Только если ты третий раз вытянешь счастливый билетик, мне не устоять на моей деревянной ноге.

— А у вас разве деревянная нога? — спросил мальчик, но, не дожидаясь ответа, завел: «Шла кукушка темным лесом» — и взял тот пакетик, который вышел первым.

— Любопытно, — сказал хозяин и навалился на узкий прилавок.

Мальчик долго думал, каким способом ему открывать пакетик на сей раз. Он нерешительно повертел его в руках, вдруг быстро оторвал один угол и запустил в отверстие два пальца, так, что пакетик весь передернулся, словно раненый слизняк красного цвета.

Когда пальцы с грязью под ногтями извлекли очередной билетик, он уже ничего не говорил. И даже не улыбался. Весь он был сплошное удивление: поднятая рука, искривленный рот, босые, припудренные пылью ноги, пальцы которых перекрывали друг друга.

Хозяин положил ладонь на свой блестящий череп, начал было: «Держите меня…» — но не договорил, потому что в голову ему пришла новая мысль.

— Сейчас ты по очереди переберешь у меня все пакетики, а за ними и весь ларек. Тогда мне придется уйти, а ты станешь вместо меня.

Сперва мальчик засмеялся, потом испуганно оборвал смех. Впрочем, смех у него с самого начала был какой-то ущербный. Он окинул ларек внимательным взглядом — густая зеленая краска пошла пузырями от того, что наносили ее

под жарким августовским солнцем, узкий прилавок потрескался, земля там, где в нее вонзались доски, вся истоптана. Потом он взглянул на хозяина — невеселое лицо прозрачной такой желтизны, большая лысина, на которой до сих пор лежит широкая ладонь, водянистые глаза. Еще он подумал про деревянную ногу. И еще про то, что теперь ему придется торчать среди липких банок с леденцами и нельзя будет бегать на канал, где груженные щебнем баржи предоставляют свои борта в распоряжение каждого пловца.

И тогда мальчик вернул хозяину свой билет со словами:

— Не надо мне больше пакетиков. Возьмите лучше себе.

И убежал. На бегу он заглянул в смятый пакетик: фотография Джеймса Стюарта, колечко с темно-синим камнем и булавка с ракетой вместо головки.

— Я завтра еще приду, — крикнул он, обернувшись в сторону темно-зеленой лавчонки. Но про себя подумал: «Нет, завтра я пойду на канал».

Выстраданное решение

Едва сын пришел на кухню, женщина поняла: он опять спросит. Всякий раз, когда он напускал на себя подчеркнуто небрежный, умышленно ребячливый вид, за этим скрывалась просьба. Весь последний месяц просьба была одна и та же: мам, ты мне дашь папину машинку?..

Вот оно, это самое. Требование, которое ее пугало. Просьба, от которой становилось больно, как от неумелого прикосновения к свежей ране.

Сын стоял в антрацитового цвета пуловере, стоял и ждал ответа, и лицо у него покрылось капельками пота. Он не улыбался. Не серьезничал. Он просто стоял, как человек, который настаивает на своих документально подтвержденных правах.

— Занятия начинаются послезавтра. Придет больше половины класса. — И, схватив со стола очищенную морковку, сын вонзил в нее зубы. Было так тихо, что она могла слышать, как мальчик хрупает морковкой. — А штудиенрат Хакельберг прямо сказал, что стенография и машинопись играют сегодня очень большую роль, — говорил мальчик, не переставая жевать.

Когда сын вместо привычного «Хакель» произносит «штудиенрат Хакельберг», это значит, он хочет подвести под свою аргументацию официальную базу, подумала женщина. Это еще Эрих заметил.

Сперва женщина хотела улыбнуться, но, подумав про себя: «Эрих», она не стала улыбаться. Она подошла к газовой плите и убавила огонь. Внезапно заклокотавшая черная кастрюлька смолкла.

— Хакель, я хочу сказать, штудиенрат Хакельберг, и сам печатает на машинке. Как составитель учебников…

— Сперва пообедаем, Вальтер. У нас сегодня томатный суп. Затем перейдем к деловой части. Отец тоже придерживался такого распорядка, верно?

— Хорошо, — согласился сын, но это звучало так, будто он сказал «очень плохо». Будто он сказал: «Ты хочешь снова оттянуть решение». Будто он сказал: «Политика проволочек».