Одиночество волка

Югов Владимир

– А как же я его выводить стану? Он же меня еще хорошо не знает.

– Неважно, узнает. Бери за уздечку, видишь, он ее, стервец, сбросил!

– Мальчик сам сойдет. Чего шумишь?
– сказал Сережка.
– Нужон настил... Вот так... Теперь беру за уздечку.

Витька тоже стал командовать:

– Да не так! Во-во! Не бойся только! Лошадь же смирная, не укусит.

Сережка выводил лошадь на трап, который заготовили еще в совхозе.

Доски под лошадью затрещали.

С испуга Мальчик подался боком

вправо. Витька неожиданно заорал:

– Куда, собака!

Мальчик послушался, остановился, глаза его остекленели. Витька острым худым кулаком изо всей силы ударил его в бок.

Только теперь Андрюха понял - заехал плохо, внизу пропасть какая-то. Когда Витька еще раз ударил лошадь, она рванула от удара в сторону и вдруг настил обвалился вместе с лошадью. Но под низом - под настилом оказался и Сережка.

Валерка Мехов, Витька, Андрюха, Миша Покой, Вася-разведчик - все они бросились вытаскивать Сережку, подставляя под трещащий настил кто руки, кто плечо.

Сережка неистово закричал.

Умная лошадь, будто догадываясь, какую беду может сотворить, лежала, чуть доставая холкой снег, над пропастью - между берегом реки и этой развороченной ямой.

Сережкин крик точно разбудил бригадира. Одним движением осилил он расстояние между собой и лошадью, прыгнул в яму, могуче поднатужился, подставив плечо под доски. Доски медленно вместе с Мальчиком поднимались.

– Ребенка тащщи! Ребенка тащщи!
– багровея, прохрипел он, ни к кому, собственно, не обращаясь.
– Витька, так твою переэтак! Бери Сережку!

Витька как подкошенный плюхнулся в снег, дрожа всем телом, вытащил парнишку. Зубы у него выбивали мелкую дрожь, кадык напряженно ходил...

Подбежала Таисия-недотрога. Стала хлопотать около Сережки, а Витька кинулся помогать ребятам.

Они высвободили попавшую в расщелину трапа ногу Мальчика.

Волов был силен. Весь красный, он на своих плечах держал трап. Отпусти он его, и Мальчик упал бы в эту глубокую яму. Лошадь косила умными глазами. В них застыли и вина, и испуг, и жалость. Все она, кажется, понимала.

– Мехов, доску оторви!
– крикнул бригадир, теряя терпение.
– Что, непонятно?! И освободишь ногу лошади.

– Топор! Где топор?
– засуетился Мехов.

Витька, наконец, увидел этот топор. Схватил, будто палач, замахиваясь над самой головой Мальчика.

– Потерпи, родная, потерпи!
– сказал тихо Волов, ему было очень жаль Мальчика.

Мальчик невольно зажмурил глаза.

Лошадь подняли. Она испуганно упиралась, уже на земле вздрагивала при каждом слове. Она думала, что теперь эти дурные люди начнут ее колошматить, но у людей хватило ума не трогать ее.

– Мальчик-то умнее нас, - Волов тяжело дышал, заталкивая в большой рот ком снега.
– Плохо... Плохо начинаем...

– Первый блин всегда комом, - успокаивала Таисия-недотрога. Она все ухаживала за Сережкой. Ощупывала

его: - Больно? А тут больно?

– Не-е. Вроде все на месте, - отвечал Сережка.

– Да ничего!
– успевала говорить она, чему-то радуясь.
– Хорошо, хоть все живы! Вперед наука... Один должен командовать, а не все сразу!

24

Маша лежала на топчане, руки у нее были стянуты ремнем, некрасивое лицо было в кровоподтеках. Леха глядел сейчас на это лицо и думал: "Глаза набухли, как грибы-дождевики".

– Скажешь, где еще бумаги?
– спросил монотонно он.
– Те самые бумаги! Маша, пойми! И рисунки где, ты должна сказать! Представь, рисунки нужны не мне, не ему, - Леха показал на тщедушного "Монаха", - такие рисунки нужны людям.

– Пойми, женщина, - вступил "Монах", - я бил и буду бить тебя, криминалисты моего века оправдают эту мою жестокость! Это так называемая спонтанная жестокость. Понимаешь? Ты не поймешь, почему криминалисты вынуждены оправдывать подобную жестокость. Это ритмы времени, ритмы усталых, разжиженных алкоголем мышц, распотрошенные коньяком, кофе... Я буду бить... Скажи лучше: где рисунки? Они нужны. Ты этого не поймешь, потому что всю жизнь жила в своем этом марсианстве. Здесь хороша только тишина, а все остальное отстало от темпа века!

Леха пьяно выпучился на него:

– Я те говорю, что она умней тебя. Все такие образины ужасно умные, он вылил в себя стакан, - и ужасно правильные. Середки нету у таких, если убил, скажет убил. Ты меня продать захотела? Машка! Что ты сделала со мной! Если хочешь толковать с ней, - приказал "Монаху", - развяжи... Так она с тобой говорить не станет.

– Дуак ты, Оха! Дуак, дуачок, дуачок...

– Заткнись ты, - крикнул "Монах".

– Боишься? Боися, шо дуачок послушает меня?

– Врешь ему, Маша, про сущность! Меня - прости, Маша!
– Леха понурил голову.
– Я и сам не знаю, что творю! Ради рублишек?! Нет, Маша! Они меня, Маша, кругом повязали. Они мне вышку шьют.

"Монах" развязал женщину.

– Я добро! А ты зло!
– сказала Маша.
– Я любила его, дуачка... И попатилась за любовь... Попалась на ваше письмо. Но разве всеобщая любовь стала хуже от этого частного случая? Оно добро и в этом ужасе... Мое существование невыносимо для зла.

– Видишь, как она тебя!
– заорал в восторге Леха.

– Замолчи!
– крикнул "Монах".

– Идишь, дуачок мой, он меня боится! Я добро, дуачок мой! Погляди на меня, и погляди на него. Он мечется, изжит. Ему жутко!

– Давай кончать, - вдруг сказал Леха, прислушиваясь.
– Вертолет! В нашей стороне сверчит.

– Что?!
– "Монах" позеленел.
– Так где же? Где?

– Не скажу! Убивайте!

– Ты не смей, - вдруг приказал Леха.
– У меня от нее дите.

– Так пропадет, пошли!
– трусливо выговорил "Монах".