Одинокий прохожий
Шрифт:
Доказывать этого и не нужно. Достаточно привести какой-нибудь отрывок из книжки Раевского:
Увы! меж тем, как нарастает день, Меж тем, как ширится его сиянье, — Уже ложится медленная тень На наше бедное существованье. To злая тень: среди земной весны, С ее игрой, и блеском, и цветеньем, Одни лишь мы тревоге преданы, Снедаемы каким-то тайным тленьем.Конечно, хорошо, что учителем своим Раевский выбирает Тютчева. Хороша и выдержанная стройность его стихов. Но покамест они обнаруживают лишь качества умного и довольно тонкого подражателя; трудно сказать, имеется ли за этими чисто формальными
Все время Раевскому хочется напомнить слова Боратынского, которого он, очевидно, слишком хорошо знает:
Не подражай: своеобразен гений И собственным величием велик; Доратов ли, Шекспиров ли двойник, Досаден ты: не любят повторений.<…>
«Воля России». Прага. 1928, № 7.
Глеб Струве. Рецензия на сб. «Строфы»
Георгий Раевский учился по хорошим образцам, у него есть власть над стихом, чувство меры, редко изменяющий вкус. Но так велика его не только формальная, но и тематическая зависимость от Тютчева, что за отзвуками Тютчева порой неразличим поэтический голос самого Раевского. И невольно является у читателя вопрос: есть ли высокий, напряженный лад этих умелых, подчас чеканных строф (кстати, название «Строфы» очень удачно выбрано) — лишь талантливое искусничанье применительно к высоким поэтическим образцам, или же тютчевские мотивы и формы суть непроизвольное совпадение, определяемое внутренним сродством, и в них надо искать проявления собственного поэтического и душевного строя Раевского? Или, наконец, налицо есть и то и другое? Окончательный ответ на эти вопросы дать пока трудно, тем более, что лучшие стихи в книге как раз те, на которых лежит несомненная тень великого гения Тютчева, певца таинственного в космосе и человеке (сравните, хотя бы, такие стихи, как «Сухой песок, песок сыпучий…», «Как женщина, изменчива весна…», «Мой друг, тебя я видел нынче спящей…», «Полдневной щедростью согрета…», «Безжизненна, бледна и молчалива…», «Я задремал — и надо мною…», «И в роще ветра шум свободный…», «Уже растут дневные голоса…» — в них влияние Тютчева проследимо и на ритмах, и на словаре, и на тематике).
Во всяком случае, нельзя отрицать ни поэтического умения, ни поэтической культуры Георгия Раевского, выгодно выделяющих его книгу среди многих, ей подобных.
Газета «Россия и славянство». Париж. 1928, 22 декабря.
Михаил Струве. Молодые поэты
(ДОВИД КНУТ. Вторая книга стихов. — ГЕОРГИЙ РАЕВСКИЙ. Строфы. — ВАДИМ АНДРЕЕВ. Недуг Бытия).
<…> Георгий Раевский как раз полная противоположность Д. Кнуту. У Раевского, при несомненной некоторой одаренности («поэтическом слухе» — что ли), все до невероятия благополучно, закругленно, закончено и, вместе с тем, ничего, ничего совершенно своего. Мы не видим никакого живого лица, мы только замечаем несколько выдуманных выражений, несколько твердо заученных поз.
Но повторяем, что в некоторой литературной талантливости Раевскому отказать нельзя и, думается, что, например, в области журналистики он бы себя нашел.
М. Ст. <Михаил СТРУВЕ>.
Газета «Последние новости». Париж. 1928, № 2675.
Юрий Терапиано. Рецензия на сб. «Строфы»
Первая книга Георгия Раевского включает стихи за четыре года; автор не спешил, очевидно, подобно многим молодым поэтам, как можно скорее выпустить сборник; и сдержанность, продуманность, тщательно произведенный подбор стихотворений — сейчас редкое качество.
Путь Раевского, с точки зрения читателя, верующего в «левизну» и в «новшества» — реакционный; Раевский — один из тех поэтов, для которых не прерывалась живая связь с девятнадцатым веком, с преемственной традицией.
Раевский как-то органически слился со стихией девятнадцатого века; самая манера чувствовать, видеть, — его интонации, ритмы, эпитеты и архаизмы («Сей жизни бедственный венец») звучат в унисон — и в то же время это не только «ученичество» — повторение, но и внутреннее сродство, духовная близость. Иногда, мне кажется, Раевский напрасно стремится обеднить свой стих, мешает ему разлиться вширь, сдерживая зарождающуюся музыку во имя желанной ему — музыки строгого строя; эта излишняя
«Новый корабль». Париж. 1928, № 4.
Владислав Ходасевич. Молодые поэты
<…> Георгий Раевский («Строфы». Париж, 1928) учится преимущественно у поэтов «золотого века»: у Пушкина, Боратынского, Тютчева. Влияние позднейших поэтов (Блока и др.) сказывается реже и слабее. Но Раевский как раз из тех, кто вместе с поэтикой невольно перенимает у излюбленных авторов их индивидуальные черты. Что получается в результате? Раевский дает нам ряд стихотворений и строк как бы Пушкина, Боратынского, Тютчева, но, так сказать, пониженного качества, ибо позволительно все же думать, что Раевский не Пушкин, не Боратынский, не Тютчев. Так, например, «Конькобежец» Раевского назойливо и неприятно напоминает пушкинские стихи на статуи мальчика, играющего в бабки, и мальчика, играющего в свайку. Стихотворение «Вотще пред вами, ангел мой» — ненужно, ибо оно целиком поглощается мадригалами молодого Боратынского (вроде «Приманкой ласковых речей»). «Отраден мне твой проблеск нежный» — целиком построено из тютчевского материала, так же, как «Опять волнуются народы». Такие двустишия, как:
Вот и вечер, вот и темный Возле самого окна, —следует возвратить Блоку. Можно бы привести много подобных примеров. И все-таки нужно сказать, что Раевский — серьезный, внимательный ученик. Он, несомненно, обладает способностью хорошо усвоить и разобраться в поэтическом наследии своих учителей. Ему присуще хорошее чувство стиля, которое редко ему изменяет. Наконец, и это самое главное, — несмотря на то, что Раевский порою как бы калькирует чужие стихи — все же слышится у него и собственное поэтическое одушевление, пока еще выражающее себя в чужих образах и приемах. Словом — на мой взгляд, в стихах Раевского уже есть поэзия, но еще нет поэта.
Газета «Возрождение». Париж. 1928, № 1150.
Георгий Адамович. Рецензия на сб. «Строфы»
<…> Георгий Раевский образцом своим избрал другого великого мастера — Тютчева. Он ему откровенно, по-ученически кропотливо, подражает. Некоторые строфы Раевского настолько «тютчевообразны», что попадись они без подписи какому-нибудь не особенно проницательному исследователю, тот, пожалуй, обрадовался бы находке.
Безжизненна, бледна и молчалива Сидела ты, полузакрыв глаза, И по щеке твоей как бы лениво Катилась одинокая слеза…Помните, у Тютчева:
Весь день она лежала в забытьи…В стихах Раевского все заимствовано, вплоть до характернейшего тютчевского наречья «как бы». Раевский, вероятно, даровитее Андреева. Но Андреев, безусловно, взрослее и отношение его к поэзии вдумчивее. Раевского еще прельщает внешний лоск и, правду сказать, он за ним главным образом и гонится. Его коротенькие стихотворения очень эффектны; энергичный, эластичный стих, видимость мудрости, пышные образы… За всем этим чувствуется еще бездна простодушия: вероятно, Раевскому кажется, что он достиг силы в лаконизме, вероятно, он думает, что охраняет классические традиции русской поэзии. И едва ли он догадывается, что лишь добросовестно копирует чужой стиль. Ничего, кроме мертвой оболочки, он не охраняет и тревожно-гениальный дух тютчевской лирики его совершенно не коснулся. Когда коснется, то пропадет, вероятно, красивость, исчезнут звон и лакировка стиха, и первые купленные собственным творческим опытом удачи окажутся бледными и неловкими.