Одинокий путник
Шрифт:
– Ну для чего он стоял на столбе? Что в этом полезного?
– Он усмирял свою плоть, и мысли его устремлялись к Богу.
– А для людей, для других людей, в чем для них польза?
– Он вдохновлял их своим подвижничеством, я же говорил.
– И они вслед за ним залезали на столбы и стояли там по многу лет?
– Ну да...
Лешек расхохотался. Он хохотал долго, смахивая слезы с глаз и хлопая себя по коленкам, и Лытка, слегка обиженный за своего любимого святого, все равно радовался – Лешек смеялся в первый раз с тех пор, как вернулся в обитель.
Это было в четверг, и Лытка с ужасом ждал пятницы – даже Страсти Христовы меркли для него, когда он думал, что Лешека завтра высекут вместе со всеми послушниками. Он впервые решил, что это правило стоило бы отменить, или хотя бы сделать в нем исключения. Лешек и так много страдал. Лытка долго подбирал слова, прежде чем предупредить его об этом, и все равно, как и ожидал, напугал его и обидел.
Лицо Лешека стала удивленным и испуганным, и он шепотом спросил:
– Как? За что?
– В память о Страстях Христовых, для смирения гордыни и умерщвления плоти.
– Лытка, я не понял... Ты что, серьезно? Каждую пятницу секут всех послушников? Просто так?
– Лешек, я поговорю с твоим духовником, хочешь? Тебя освободят от наказания, ты еще... ты еще не вполне оправился после...
– Я уже вполне оправился, – жестко сказал Лешек и встал, – я просто не понимаю, за что? Почему?
– За грехи.
– Какие грехи? В чем конкретно состоит моя вина?
– Мы все грешим понемногу, и сами этого не замечаем. Грубым словом, непристойным смехом, дурными помыслами...
– У меня нет никаких дурных помыслов!
– Это гордыня, Лешек... Ну хочешь, я поговорю с твоим духовником?
– Нет, не хочу. Лытка, это мерзость, как ты не понимаешь? Это мерзость для всех, а не только для меня!
– Ты просто боишься боли, ты всегда боялся, я же помню, – ласково улыбнулся Лытка.
– Ничего я не боюсь, – фыркнул Лешек, и вышел из спальни, хлопнув дверью.
Лытка нашел его через полчаса сидящим у забора кузнецы, в снегу, закутанного в тонкий плащ.
– Ты замерзнешь, – сказал он, и увидел на глазах друга слезы, – Лешек, ну что ты... Пойдем в спальню! Неужели для тебя это так страшно?
Лешек покачал головой.
– Колдун... Он... Он хотя бы за что-то... И все равно – бесполезно. И все из-за меня. Он меня пожалел, понимаешь? Он книги позволил сжечь, а меня пожалел...
Лытка ничего не понял в его бормотании, но сел рядом и положил руку ему на плечо.
– Знаешь, я всегда думаю о Христе, о том, что его страдание не идет ни в какое сравнение с моим. Ты не бойся, это не страшно.
– Я ничего не боюсь, Лытка! Мне просто обидно. Ни за что, просто так! Чтобы я не очень гордился, правильно? Как это мелко, и унизительно, и гаденько...
– Я понимаю, это из-за Дамиана, из-за того, что он чуть не убил тебя тогда...
– Да нет же! – крикнул Лешек, – нет! Не из-за этого! Как ты не можешь понять, что это – противоестественно! Это... это не по-человечески! Все здесь – не по-человечески! Я уйду, Лытка. Дождусь
– Лешек... – Лытка обмер, – ну что ты... Почему?
– Если бы ты знал, как я был счастлив, Лытка... Если бы ты только знал... Колдун... – он недоговорил, борясь со слезами, – я не могу здесь. Мне... душно.
В первые недели в обители боль не отпускала Лешека ни на секунду. Она была такой невыносимой, что он не мог даже расплакаться – ему казалось, что если он позволит ей выйти наружу, то она его убьет. Боль мешалась с кошмаром, самым страшным его ночным кошмаром – просыпаясь на тонком соломенном матрасике, кишевшем насекомыми, Лешек с замиранием сердца ждал, когда же, наконец, его разбудит колдун, и он обнаружит, что лежит на мягкой кровати под теплым одеялом. Колдун всегда чувствовал, что Лешеку снится монастырь, он всегда будил его и сидел с ним рядом!
Пусть это окажется кошмарным сном, пусть колдун разбудит его! Пусть не в их теплом доме, пусть в шалаше среди леса – но пусть колдун будет жив! Пусть Дамиан передумает его убивать, пусть оставит умирать на снегу, и тогда Лешек его вылечит! В мыслях он выбирал для колдуна самые лучшие и редкие травы, он даже знал, где возьмет их среди зимы, и как сделает из них настои и отвары. Он продумал все до мелочей – и как спрячет колдуна в лесу, как сложит шалаш, и где найдет посуду, и сколько для этого понадобится времени. Он порвет свою рубаху на бинты, он будет перевязывать его каждые два часа, и поить водой, и держать его голову у себя на коленях, как делал сам колдун, когда Лешек болел. И если колдун потом не сможет ходить, Лешек придумает что-нибудь, он будет носить его, и сажать на коня, и помогать ему во всем! Пусть только он будет жив!
Если бы колдун остался жив, Лешек бы украл кристалл у Дамиана, и вернулся, и тогда бы вообще не нужно было строить шалаш – они бы ушли на Онегу, вдвоем, к Малуше и матушке, и построили бы там дом. И колдун снова написал бы свою книгу, они бы вместе переписали еще множество книг!
Лешек тысячу раз мысленно прошел путь из Пустыни к дому колдуна, тысячу раз представил, как кристалл залечивает его раны на груди и на ногах, и придумал тысячи слов, которые не успел сказать колдуну, и которые, несомненно, сказал бы, пока они добирались до Онеги: они ведь всегда говорили дорогой.
Спальня послушников на двадцать человек была стылой и душной. Маленькие окна, затянутые слюдой, днем пропускали мало света, зато ночью сквозь них сочился мороз. Топили в доме послушников через день, утром, и к вечеру второго дня в спальне изо рта шел пар, а за ночь бревна покрывались инеем.
Лешек тупо смотрел на Лытку, стоящего на коленях и шепчущего слова молитв, и ужас холодным сквозняком полз к Лешеку под одеяло: все это – реальность, все это – его жизнь, и никто его не разбудит. И пресная пища, и полутемная спальня, и вши, за несколько дней успевшие изгрызть его тело, и тонкое колючее одеяло, и молитва, бесконечная молитва – это теперь его жизнь.