Одинокий путник
Шрифт:
– Стой, – кивнул тот ему.
Юноша извивался и катался по снегу, стараясь увернуться от хлестких ударов плетьми, и снег под ним окрасился его кровью; его лицо, искаженное болью и криком, было залито слезами, и визгливые вопли мешались с храпящими всхлипами, и хрипом, и попытками выговорить слова о пощаде. Его выпученные глаза с покрасневшими белками метались по сторонам, как у испуганной лошади.
Лешек почувствовал, что сам сейчас закричит и упадет на снег, он попытался оттолкнуть Лытку, но тот крепче сжал его плечи руками.
– За что, Лытка, за что? – прошептал Лешек, – Что он такого совершил? Это же... Это...
– Это
Лешек рванулся из его рук: отвращение, страх, жалость, бешенство – он был не в силах справиться с собой, его душила безысходность. И когда Лытка попытался его удержать, он с силой толкнул его руками в грудь и побежал, спотыкаясь, к крыльцу.
Здесь негде побыть одному, здесь негде спрятаться, и спальня послушников предназначена для сна и молитвы, а не для размышлений и уединения. Лешеку все равно некуда было бежать, единственное место – его собственная кровать, жесткая, холодная, с соломенным матрасом и тонким колючим одеялом, одна из двадцати таких же точно, под большим деревянным распятием. Он зарылся лицом в жидкую подушку и зарычал, зажимая себе рот и уши: из подушки полезли острые перья, и кололи губы и щеки. Крики за окнами прекратились, и перешли в стоны и причитания, смолк свист плетей, но Лешеку казалось, что он слышит их до сих пор, и они надрывали ему сердце.
Послушники направились в трапезную – по коридору протопало множество ног. Лешек подумал, что не сможет есть, и не пошевелился, когда Лытка зашел в спальню и присел на соседнюю кровать.
– Ты обедать-то пойдешь? – спросил он мирно.
– Нет, – ответил Лешек.
– Послушай, ты относишься к этому слишком... слишком серьезно.
– Да.
– Лешек, послушай... он совершил большой грех, с таким грехом он не сможет войти в Царствие Небесное. Так пусть лучше он искупит его здесь, на земле, и предстанет перед господом, очистившись от скверны!
Лешек вскочил и посмотрел Лытке в глаза:
– Так это ты называешь очищением? Эту мерзость, это отвратительное действо – ты называешь очищением? Превратить человека в скота, в жалкого червя, заставить его ползать в корчах и визжать от боли – это очищение?
– Ты не понимаешь. Телесные муки возвышают, приближают к Богу!
– Да? Я это уже слышал, и не один раз. Но каким же чудовищем должен быть твой бог, если это – самый верный способ к нему приблизиться!
– Лешек, Бог один. Он и твой, и мой, и наш общий... И потом, разве не прелюбодеяние превращает человека в скота? Разве не уподобляется он скоту, когда беззастенчиво ублажает свою плоть, забывая, что губит этим душу? И только раскаянье, искреннее раскаянье может ему после этого помочь.
– Да? Ты хочешь сказать, что он раскаялся в содеянном сам, и сам рассказал об этом духовнику?
– Нет, конечно, – вздохнул Лытка.
– Донесли, правда? Подсмотрели в щелку и донесли! Какая мерзость, Лытка, какая это грязь! Неужели ты не видишь? Я любил женщин, Лытка. И они любили меня. Я не могу смотреть на это так же, как ты.
Лицо Лытки стало растерянным, несчастным и немного испуганным:
– Лешек, ты что... ты хочешь сказать, что ты занимался блудом?
– Блудом? – рявкнул Лешек и придвинул к нему лицо, – нет, я творил любовь! И в этом нет ничего скотского, это красиво, и нежно, и страстно! Понимаешь? И душа от этого становится чище
– Лешек, ты должен покаяться.
– Да ну? А если я этого не сделаю, ты на меня донесешь? Чтобы завтра я катался по снегу и визжал, да? Чтобы этим я приблизился к богу и вошел в царствие небесное очищенным от скверны?
– Нет, доносить на тебя я не стану, – Лытка сжал губы, – ты должен сам, понимаешь? Лешек, я хочу тебя спасти, я хочу, чтобы для тебя открылись врата рая. И путь туда лежит через покаяние. Царствие небесное – оно для всех, мы сами, своими грехами отвергаем его!
– Мне не нужно царствие небесное, в которое надо ползти на карачках! Мне не в чем каяться, я не делал ничего дурного. Я, возможно, виноват перед кем-то, перед тобой, например, но перед твоим богом мне каяться не в чем.
– Лешек, я понимаю, это тяжело. Но через это надо пройти, пойми. Хочешь, я вместе с тобой пойду к духовнику...
– Не надо.
– Лешек, ты просто боишься, ты слаб телесно, я понимаю. Ты всегда был... таким. Но ты поймешь, рано или поздно поймешь, что другого пути нет.
– Лытка, я не боюсь. Я боюсь не того, о чем ты думаешь. Я уже не тот маленький Лешек, который плакал при виде розги. Пойми, я не хочу превращаться в червя! Да, мне не хватит сил вынести такую боль, я это знаю. Но я не боли боюсь, я боюсь потерять самоуважение.
– Да нет, ты боишься именно боли. Прости, но я хорошо тебя знаю. А духовник всегда назначает епитимию сообразно возможностям. И потом, мы скажем, что к блуду тебя принуждал колдун...
– Не смей, – оборвал его Лешек, – меня никто не принуждал. И никогда не смей говорить плохо о колдуне, слышишь? Никогда! Колдун любил меня.
– Что, и грех мужеложства на тебе? – в отчаянье прошептал Лытка.
– Да ты с ума сошел? – фыркнул Лешек, – Вы тут ненормальные все! Рукоблудие, мужеложство! Да я о мужеложстве впервые узнал только в монастыре, мне и в голову не могло придти, что такое возможно! Вы сидите здесь и гниете в своих несбыточных желаниях, и предаетесь каким-то нездоровым порокам, и ищите лазейки в писании, и подглядываете друг за другом в щелки, и пускаете слюни, когда видите чужую боль, и сами рады ложиться под плеть, будто она доставляет вам наслаждение.
Лытка смутился и потупился:
– Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто...
– Просто под словом «любовь», если это не любовь к богу, вам мерещится порок, потому что вы больше ни о чем не думаете, только о пороке!
– Да, потому что мы боремся с пороком! Мы побеждаем свою плоть и хотим отринуть ее совсем, освободить от нее душу!
– И как? К старости вам это удается? Нет, это плоть побеждает вас. Потому что я – свободен, а вы – нет. Колдун как-то сказал мне, что во время поста, когда монахам положено думать о боге, они преимущественно думают о мясе. А мне зачем думать о мясе, если я его просто ем?
– Лешек, услаждение плоти – прямая дорога в ад. Как ты не понимаешь, я хочу спасти тебя от геенны огненной! Колдун уже горит в аду, ты хочешь встретиться с ним там?
– Колдун ждет меня за молочной рекой Смородиной, на Калиновом мосту, на самом краю зеленого светлого Вырия. Твой бог убил не всех богов на небе, и там есть кому за меня заступиться.
Лешек прикусил язык, потому что дверь в спальню распахнулась, и двое монахов втащили внутрь избитого мальчика-послушника, все еще голого, мокрого, окровавленного и плачущего.