Одинокий путник

Денисова Ольга

Жестокость, подлость, обман – эти пороки были Лешеку понятны, он сталкивался с ними на каждом шагу. Но предательство... Это не укладывалось у него в голове.

Колдун никому не говорил об оборотной стороне кристалла. Почему-то сейчас это стало очевидным: он просто не мог никому больше об этом рассказать, он отлично осознавал силу, которой кристалл обладает. Колдун не был легкомысленным мальчишкой, который стал бы хвастаться своей волшебной вещью на каждом углу. Он и Невзору-то рассказал об этом только потому, что доверял ему и не хотел, чтобы тайна кристалла ушла вместе с

ним в могилу.

Почему Лешек раньше не подумал об этом? Почему?

Он вспомнил последний взгляд колдуна, обращенный в его сторону, и обмер: колдун не верил в предательство Невзора. И под пытками, и умирая, но спасая Лешеку жизнь, колдун думал, что это Лешек, Лешек, а не Невзор, раскрыл тайну Дамиану!

Ему не хватило сил даже на ненависть. Он хватал воздух ртом, и вспоминал: наезженная дорога по Песчинке – волхв редко покидал дом, он просто не мог наездить санного пути, за последние несколько дней намело столько снега! И кони ржали в конюшне... И широкая тропа вела на высокий берег, и... Сегодня небо затянуто тучами, и кристалл бесполезен. Вот почему нет никакой надежды, вот почему всего на секунду поколебалась решимость волхва – решимость предать еще раз.

– Охто думал, что это я... – с горечью шепнул Лешек, глядя Невзору в глаза, – он думал, что я могу... что я могу его предать.

– Я стар, мальчик. Когда тебе будет столько же лет, сколько мне – ты поймешь... – глаза волхва оставались жесткими и холодными.

– Охто думал, что это я... – снова шепнул он.

– Ты поймешь ценность жизни, ценность каждой ее минуты, – продолжил Невзор, – я тоже несу знание, и моя смерть ничем не лучше и не хуже смерти Охто. Когда-нибудь ты поймешь, когда-нибудь ты захочешь жить настолько, что не станешь считаться ни с чем.

– Я уже не хочу жить! – закричал Лешек, – Я не хочу этой жизни, я не хочу ее такой ценой! Лучше бы я умер вместе с Охто! Я не смогу жить, я не смогу! Он думал, что это я! Он умирал, и думал, что это я! Он любил меня, он простил мне даже предательство, а я его не предавал! Я любил его, я никогда бы не предал его! Я поднимусь к нему, я скажу ему, что это неправда!

Неожиданно дверь распахнулась, но Лешека это не удивило – он ждал, когда же, наконец, монахи выйдут из своего убежища. Бежать не имело смысла. Дамиан, пригнувшись под низкую притолоку, шагнул в дом со словами:

– Не поднимешься, а спустишься, мой мальчик. В ад. И очень скоро. И не надейся, что умрешь легко. Смерть колдуна покажется детской забавой по сравнению с твоей собственной.

И тут Лешек понял, что чувствовал Полкан во время помутнений. Не страх, а ярость охватила его, он перестал отдавать себе отчет в своих действиях, он не думал, он превратился в кровожадного зверя, которого долго дразнили сквозь прутья клетки, и теперь единственным его желанием стала жажда крови, жажда рвать глотки зубами. Безумие придало ему силы и ловкости, он издал звериный вой, прыгнул на Дамиана, словно огромный кот, и с рычанием вцепился ему в горло пальцами, стараясь зубами дотянуться до плоти. Убить! Вот единственное, чего он хотел. Убить! За Охто! Не за страх, который преследовал его всю жизнь, не за унижения, не за угрозы –

за смерть колдуна, за ту легкость, с которой Дамиан перечеркнул чужую жизнь, за книгу, страницы которой пожрало пламя.

Дамиан не ожидал нападения, опрокинулся на пол и захрипел, а Лешек впился зубами в его глотку и почувствовал во рту кровь. Она опьянила его еще сильней, и окончательно снесла барьеры, которые делали его человеком. Трое монахов, вошедших в дом вслед за архидиаконом, кинулись тому на выручку, и выломали Лешеку руки, и разжали зубы, запрокинув ему голову назад, но он все равно продолжал бешено сопротивляться, и выдергивал руки из захватов, и рвал зубами все, что оказывалось в их досягаемости.

– Не вздумайте его убить! – прохрипел Дамиан, поднимаясь на колени и зажимая рукой кровоточащую рану на кадыке, – он только этого и добивается!

Лешека прижали к полу лицом, и двое монахов всем весом пытались удержать его в таком положении, и выкручивали руки, и били носом об пол, но он не чувствовал боли, и рвался, и рычал, пока, наконец, его не обмотали веревками с головы до ног, вытянув руки вдоль тела, и не поставили на колени, запрокинув голову назад. Дамиан, к тому времени вставший на ноги, велел отпустить его, а потом, размахнувшись, ударил Лешека ногой в живот: тот отлетел назад, в угол между печью и стеной, и, скрученный в узел, мог только корчиться на полу, силясь вздохнуть и подняться.

– Вот все, что ты можешь, – лицо Дамиана презрительно скривилось, – укусить меня, как мелкая шавка. Ты – ничтожество, жалкая трусливая тварь, и умрешь ты жалкой трусливой тварью, извиваясь, визжа и умоляя меня о пощаде.

Он подошел к Лешеку и еще раз пнул его носком сапога, теперь в пах, и от боли у Лешека из глаз брызнули слезы. Он снова скорчился, подтягивая колени к животу и пригибая к ним голову, но Дамиан заставил его разогнуться, вытянув по пояснице плетью. Он ударил несильно, скорей, играя, но и этого было достаточно, чтобы Лешек тонко вскрикнул и перевернулся на спину, тщетно стараясь защититься связанными руками.

– Жалкая, трусливая тварь, – прохрипел Дамиан еще раз, убирая плеть за пояс, – тебе никогда не стать таким, как колдун. Поехали, ребята. Стоило бы привязать его к хвосту лошади, но ведь он сдохнет, не добравшись до Выги.

Невзор сидел за столом, и смотрел на происходящее с каменным лицом, словно изваяние – он купил себе жизнь слишком дорогой ценой, чтобы теперь рисковать ею, жалея Лешека. Но до помощи монахам он не опустился, и Дамиану пришлось заставить его перевязать себе шею, перед тем как покинуть его дом.

У Лешека забрали кристалл, зашитый в пояс штанов, а самого Лешека привязали к коню, которого дал ему князь, перекинув через седло. Его полушубок и шапка остались у волхва, но горячие бока лошади согревали, да и мороз был не слишком силен. Дамиан залез в сани, которые прятались в подклете, и завернулся в медвежьи шубы.

Ехали довольно скоро, не давая коням передышки, словно архидиакон стремился как можно быстрей добраться до обители и привести в исполнение свои угрозы – нетерпение просматривалось в каждом его движении и слышалось в каждом слове.