Одинокий путник

Денисова Ольга

– Послушай, ты жил в миру... А женщин ты часто видел?

– Каждый день, – ответил Лешек, – я жил со старушкой, которая заботилась обо мне, вела дом, и...

– Нет, я про молодых женщин.

– Ну конечно видел, – отмахнулся Лешек.

– И... какие они... расскажи, а?

Щеки послушника горели, он опускал глаза, и прятал в редких усах странную, глупую улыбку.

Лешеку почему-то стало противно, и в то же время жалко его. Он вспомнил, как удивлялся при виде большого количества женщин на торге, как женщины восхищали его – ведь он не утратил этой способности и через много лет.

– Послушай,

может тебе стоит поселиться в какой-нибудь деревне, жениться, завести детей? – спросил он послушника.

– Не-а, – ответил тот, – там же работать придется, а здесь что? Сыт, одет, обут, молись да пой на службах. Может, меня в монахи постригут.

– Тогда, пожалуй, тебе про женщин слушать и не стоит, – хмыкнул Лешек.

– Ну пожалуйста, расскажи, а? Любопытно же...

– Правда, расскажи! – подскочил сзади еще один послушник, совсем мальчик, с веселыми, горящими глазами, – я видел женщин в прошлом году, меня посылали помогать отцу Варсофонию в Богородицкий храм. Но только издали, меня Варсофоний не пустил близко посмотреть. И еще мы из приюта бегали на них смотреть, но там вообще ничего не видно было.

Услышав его звонкий голос, к кровати Лешека потянулись и другие послушники, и окружили его со всех сторон. Глаза у них были масляные, бегающие, они смущались и бросали друг на друга быстрые взгляды. Лешек растерялся, но тут из угла спальни раздался голос сорокалетнего Миссаила, которого, наверно, специально поселили в спальню к молодым – иногда осаживать их молодецкий пыл. Послушники, которые никогда не станут монахами, жили в другой спальне.

– А вот я завтра отцу Благочинному расскажу, – проворчал он, – про женщин им захотелось. К постригу надо готовиться, а не о блуде думать. Или хотите как я, всю жизнь на скотном дворе провести?

– Заткнись, Миска! Только попробуй кому-нибудь рассказать! – рявкнул на него здоровенный послушник, Лешек еще не знал их всех по именам.

– Ты-то чего испугался? Ты ж розги любишь! – расхохотался Илларион.

– Я розги люблю, а не плети. И потом, про баб послушать охота! Не блудить, так хоть повоображать немножко.

Лешек смотрел на них с ужасом, и озорная, нехорошая мысль не давала ему покоя: что если спеть им сейчас песню из тех, что он пел поселянам на Ярилин день? Что с ними со всеми после этого будет? Да у них при слове «женщина» начинают течь слюни!

– Я ничего вам рассказывать не стану, – покачал он головой.

– Тебе жалко, что ли? Сам, небось, баб жарил, когда хотел! – презрительно изогнул рот Илларион.

У Лешека передернулись плечи. Он творил любовь... Он был богом, ярым богом весны и плодородия. Только они никогда не поймут, что любовь – это красиво, и чисто, и вовсе не зазорно. Они краснеют, в их глазах стыд, на мокрых губах – сладострастные улыбки, у них дрожат руки, и страх заставляет их коситься в угол, где лежит Миссаил, обещающий донести на них Благочинному. Они омерзительны самим себе, и, наверное, их чувства иначе, чем похотью, не назовешь.

Лешек лег на кровать и уткнулся лицом в подушку. Его тошнило.

– Рассказывай, а то я завтра Благочинному донесу, что ты смеялся над Симеоном-столпником, – кто-то подтолкнул его в бок.

Лешек стиснул зубы – донесут,

запросто донесут! А потом с теми же сладострастными, плотоядными улыбками станут смотреть, как его секут. Может и вправду, спеть им песню о любви? Чтобы они поняли, что это такое? Так ведь не поймут же!

Он рывком поднялся и сел, оглядывая послушников, разинувших рты, исподлобья.

– Ну, слушайте, – прошипел он.

И спел песню про Лелю. Ту самую, что сочинил, когда впервые ее увидел. О прекрасном белом цветке. Он пел негромко, но в спальне все неожиданно смолкли, и смотрели на него во все глаза, и ловили каждое слово, даже Миссаил сел на кровати.

И когда он замолк, в другом углу вдруг раздались рыдания – плакал молоденький послушник, который из приюта бегал смотреть на женщин в Богородицкий храм.

– Ты чего? – спросил его Илларион, – Чего ревешь-то?

– Червяк я, мерзкий червяк! – всхлипнул парень, – все у меня не как у людей! Вон, красота-то какая бывает! А я все о блуде думаю... Я даже когда на Богородицу смотрю, и то о блуде думаю!

– Да ладно врать-то, – хмыкнул кто-то, – Богородица – она ж непорочная дева, она бы с тобой никогда не легла...

– Откуда ты знаешь? – вскинулся парень, – может, и пожалела б меня! Богородица, она добрая, я ей все время молюсь. Вот просил у нее, чтобы отец Варсофоний меня с собой взял в ее храм, и он меня взял! И еще просил, чтобы у меня живот болеть перестал... ну, в общем, она мне всегда помогает.

Лытка вернулся незаметно, услышав только последние несколько фраз, перекрестился и сел на свою кровать.

– Ты не слушай их, – сказал он Лешеку, – это они от глупости своей говорят.

– Я заметил, что не от ума, – фыркнул Лешек.

– Ты не понимаешь... Усмирить плоть – это трудно, не всякий может.

Однажды после литургии Паисий ненадолго задержал Лешека в церкви, и тот вышел во двор позже остальных минут на десять. Тонкий подрясник продувался насквозь, и шерстяной плащ не сильно спасал от холода, поэтому к дому послушников Лешек скорей бежал, чем шел. Дорога от зимней церкви была прямая, и он с удивлением увидел, что с десяток послушников не заходят в трапезную, а толпятся неподалеку от входа, и из-за их спин далеко разносится тонкий, срывающийся голос, преисполненный ужаса:

– Господи, прости меня! Господи, прости и помоги! Грешен, Господи, грешен, помилуй меня!

Лешек не успел подойти ближе, чтобы понять, в чем дело, как вместо мольбы над двором раздались страшные крики, срывающиеся на визг, такие громкие, что он не сразу смог разобрать за ними низкий свист плетей.

Двое монахов хлестали лежащего на снегу обнаженного юношу, того самого молодого послушника, который все время молился Богородице, а третий время от времени плескал на его тело ледяную воду из ведра. Лешек отшатнулся, и первым его желанием было закрыть глаза и зажать руками уши. Потом он подумал, что монахов надо остановить, что в своей жестокости они заходят слишком далеко, но страх схватил его за горло – он с легкостью представил себя на месте несчастного, и застонал от бессилия, гнева и собственной трусости. Лешек отступил на шаг, но наткнулся спиной на чьи-то твердые руки: Лытка.