Одиссея капитана Балка. Дилогия
Шрифт:
германской бойни, ведущей лишь к всемирному возвышению англосаксов, и ими же и их
подпевалами сконструированной?
Нет!.. Тогда, возможно, что предсказания Авеля и послание Серафима Саровского
кто-то подменил? Возможно ли такое? Или это тоже были испытания ниспосланные мне
свыше? На стойкость в вере, на преданность державе и ее народу?
Никто не подскажет. Таков он - МОЙ КРЕСТ. РЕШАЙ САМ…»
И Император решил. Вернее – решился. А потом был
мешки под глазами, боли в сердце, кучу седых волос, десятки бессонных ночей и трудных
решений, когда приходилось, переступая через свое «Я», делать то, что должно, а не то,
что хочется. Год, давший ему долгожданного сына, нежданного друга и Победу…
***
И то сказать: «что хочется»! Каким откровением стало для Банщикова то, что вовсе
не ветреные «хотения» двигали царем в те непонятные для человека из будущего века
моменты, когда Николай проявлял совершенно необъяснимую непоследовательность,
иногда по нескольку раз на дню меняя мнение, или хуже того, уже оглашенное в узком
кругу решение, по тому или иному вопросу. И как можно было подумать, - в соответствии
с желанием или интересом последнего выходящего от него докладчика по означенному
предмету. Часто в ущерб логике решения, ранее уже «окончательно» принятого!
К счастью для них обоих, Вадик не собирался таскать эту непонятку в себе. И как-то
раз на прогулке, после приснопамятной безвременной кончины хрустальной пепельницы,
спросил царя о причинах таких метаний из края в край, что говорится, прямо в лоб. На что
получил доброжелательный, откровенный, но от этого не менее шокирующий ответ.
Из него следовало, что Государь признает лишь двух авторитетов, стоящих в его
глазах безусловно выше, чем его собственный. Первый - это сам Господь Бог. Второй -
память покойного отца, к которому он всегда относился, да и до сих пор относится, с
величайшим благоговением. И чьи заветы чтит как догматы. Этот-то незыблемый
авторитет родителя и побуждал Николая «твердо стоять на страже основ самодержавия»,
8
как «единственной и естественной» базы внутреннего российского миропорядка, ибо это
было главным в духовном завещании Александра Александровича сыну.
Авторитет Всевышнего понимался царем в том смысле, что наиболее важные и
окончательные решения, ему должно принимать исключительно в согласии со своей
совестью, являющейся для него естественным проявлением божественной воли. При этом
любая дополнительная информация для размышлений и «совета с совестью» могла
запросто привести к смене решения
чехарда мнений могла продолжаться до того момента, пока воля Императора не будет
утверждена подписью «Николай». Это-то решение и становится окончательным. И,
естественно (!), …верным! Ибо, «что написано пером, того не вырубить топором» и «так
Господу нашему было угодно». А вдобавок, при таком, весьма своеобразном процессе
принятия решений, до кучи, - внутреняя неконфликтность Николая и инстинктивное
желание сделать хорошо ВСЕМ! Или хотя бы попытаться…
Вадиму было от чего взвыть и схватиться за голову. До осознания того, что вся их
высокопатриотичная миссия прогрессоров может запросто лопнуть как мыльный пузырь в
такой, с позволения сказать, занятной «системе координат», оставался буквально шаг. Ибо
давлением, логикой, страшилками и историческими примерами эту броню убежденности
проломить было невозможно. Николай парил в облаках между Богом и грешной русской
землей, с не менее грешным народом, на ней существующим. И в глубине души считал
ВСЕ свои принятые решения одобренными свыше! А если в итоге почему-то что-то у него
«получалось не очень», значит на то и была воля Божья.
Вдобавок, с точки зрения личного «потенциала пугливости», Государь отличался
способностью напрочь игнорировать любую опасность, едва лишь она отодвигалась
непосредственно с порога его кабинета! Ведь «в будущем – все во власти Господа»…
Во время подготовки к выходу на Дальний Восток двух черноморских броненосцев
наступил час, когда Вадик, в который раз столкнувшись с упертостью царя, запаниковал и
почти «опустил руки». Но ощутив это женским чутьем, или поняв своим ясным и цепким
умом, положение спасла сестра Николая. Его дорогая, обожаемая Оленька.
Оставшись после вечерних дебатов «на троих» с братом с глазу на глаз, она выдала
ему: «Ники! Разве ты так и не понял до конца, что Миша и его друзья ниспосланы нам
всем свыше, на помощь стране и народу? Всем русским людям. А не тебе лишь одному,
исключительно? Веришь в это? Значит, ты должен с пониманием и уважением относиться
к тому, что тебе через них подсказывает Всевышний. Или не об этом тебе говорил и
преподобный отец Иоанн? Разве ты в его пастырском слове сомневаешься?
Нет? А раз так, то каждое их предложение или просьба, должны быть рассмотрены
тобою, как направленные к общему благу и пользе! И в данном случае, с черноморцами,