Одна душа, много воплощений
Шрифт:
Первое, что он сообщил мне о себе — это то, что он богат. Обычно люди сначала сообщают свой возраст, где они живут, рассказывают о семейном положении и немного об истории своей семьи или о том, как они зарабатывают на жизнь. Но Джон начал не с этого. «Я — богатый человек» — сказал он, и замолчал, словно это была единственно нужная для меня информация.
Мне не терпелось сказать ему: «Богатство меня не интересует, и хвастаться им — не только плохая привычка, но и дурной вкус». Но я быстро понял, что он не хвастается, поскольку он сообщил об этом безо всякой радости и гордости.
Внешность Джона почти так же говорила об его богатстве, как и он сам. Ему было чуть за шестьдесят, и он походил на манекен со своими подтяжками лица, сшитыми но индивидуальному заказу рубашками, безупречным загаром, словно он постоянно отдыхал на Карибах (или посещал солярий), зубными отбеливателями, личным тренером, стрижками за 200 долларов и еженедельным маникюром. У меня создалось чувство, что если слегка стукнуть по нему молотком, то он развалится на кусочки, словно старый прогнивший дом, у которого на скорую руку отреставрировали фасад. Меня не удивило бы то, если бы я узнал, он был или до сих пор остается профессиональной моделью, хотя вряд ли он принадлежал к этой профессии. Но оказалось, что у него вообще не было профессии.
Он жил на Палм-Бич в особняке с двадцатью комнатами, слугами и гаражом на четыре машины. Его жена Лорен была из тех, чьи фотографии моя жена Кэрол видела не только на первых страницах Miami Herald, но также и в статьях о высшем обществе Флориды, которые печатаются в Vogue и Vanity Fair. У них был еще один дом на Барбадосе, квартира в Лондоне, временное пристанище в Ныо-Йорке. Кроме того, у них было двое детей — девятнадцатилетняя Стэси, которая училась на втором курсе университета Веллесли и, если верить Джону, пользовалась большой популярностью в обществе молодых людей, а также двадцатипятилетний Ральф, который заканчивал юридический факультет и рассчитывал получить место судьи в Верховном суде. Правда, Джон был не слишком оптимистично настроен по поводу шансов сына.
— А что вы можете рассказать о себе? — спросил я. — Ваши родители живы?
— Умерли. Мать восемь лет назад, а отец — десять.
— У вас с ними были хорошие отношения?
— В общем, да. Они вели активную светскую жизнь. Когда я был ребенком, меня воспитывали няньки, но мама с папой часто брали меня с собой в поездки. Лет с двенадцати они иногда позволяли мне ужинать с ними, когда приглашали гостей. Разумеется, когда мы были втроем, мы ужинали вместе, но такое случалось нечасто.
— А кто были эти гости?
— Естественно, их друзья, в основном, соседи. Когда они приходили на ужин, я тоже там присутствовал. После ужина они любили играть в бридж, но к тому времени меня укладывали спать. К нам также приходили гости, с которыми у родителей были деловые отношения. На таких ужинах мое присутствие строго воспрещалось. Отец называл себя «международным финансистом», хотя я тогда не знал, что это означает. У нас дома появлялись разные банкиры, даже заезжал свергнутый диктатор одной южноамериканской страны. Иногда у нас гостили европейские снобы.
— Еще бы! Но для маленького мальчика не совсем кстати.
— Вообще ничего хорошего, — сказал Джон. — Я всегда чувствовал, что эти деловые люди гораздо важнее для отца, чем я.
— А для матери?
— Для нее отец был важнее меня.
Это было сказано с некоторым юмором, но я чувствовал, что за этим юмором скрывается боль. Его мать сосредотачивала свое внимание не на нем, а на отце.
— У вас есть братья и сестры?
— Я — единственный ребенок. У них не было времени на то, чтобы пренебрегать больше чем одним ребенком.
— А друзья детства?
— Десятки знакомых, но ни одного близкого друга. Мои родители устраивали для меня пышные дни рождения, куда мог прийти любой ребенок Флориды, но я быстро понял, что дети приходили туда не потому, что я был им близок, но из интереса, — чтобы вкусно поесть и покататься на пони. Даже мои школьные товарищи были только товарищами. Всех их тоже холили, лелеяли и пасли, не давая возможности поозорничать. Даже сейчас я испытываю зависть, когда слышу об уличных шайках и исправительных заведениях для несовершеннолетних. Сдается мне, что этим мальчишкам больше повезло, чем мне.
Я понял, что за его иронией скрываются глубокие раны. Тяжело быть «вещью» для родителей. Из записей, сделанных моим ассистентом, когда Джон записывался по телефону ко мне на прием, я узнал, что он давно не ощущает себя счастливым человеком, хотя к психотерапевтам ни разу не обращался. Тогда я решил поинтересоваться, какой особый случай побудил его обратиться ко мне.
— Значит, вы росли в одиночестве? — спросил я.
— Совершенно верно. Я был как гобелен на их стене, сотканный с великим мастерством, но являющийся не более чем украшением. — Тут он на мгновение задумался. — Тем не менее, я верю, что они по-своему любили меня.
— Не ведь вы могли сбежать от них, поступив в университет?
— Конечно. В университет Южной Калифорнии.
— Ваша жизнь изменилась?
— Я учился там всего три месяца.
— Вас отчислили?
— Да нет, сам ушел.
— Почему?
— Учиться было трудно.
— Вы ненавидели учебу?
— Я не мог учиться. Для меня в учебе не было никакого мотива. Я с невероятным трудом брал в руки книгу или пробирку.
— А просто учиться ради того, чтобы получить диплом?
— Зачем мне диплом, когда я не собирался работать.
— Значит, уже в восемнадцать вы задали направление своей жизни?
— Сознательно — нет. Подсознательно — да.
— А вам не приходило в голову учиться просто ради удовольствия? Ради интеллектуального наслаждения?
— Я не испытываю ни радости, ни восторга, когда что-то изучаю.
Это меня начало раздражать.
— Неужели ничто вас не интересует?
— Интересует многое, но не более чем в течение месяца. Уйдя из университета, я перепробовал себя во многих сферах: недвижимость, банковское дело, продажа автомобилей Порше и спортивных товаров. Любые мои попытки заканчивались ничем.