Однажды осмелиться…
Шрифт:
Оленька потерянно стояла посреди комнаты, Шлыков не появлялся. Какая-то блондинка сидела за одним из компьютеров и сонно щелкала «мышью». Комната походила на место побоища — несколько столов, заваленных бумагой и всякой канцелярской ерундой, были сдвинуты к стене, в углу громоздились картонные коробки и образовалось стихийное кладбище пластиковых стаканчиков. Больше ничего не напоминало о минувшем празднестве.
— Простите, а мне здесь ждать Николая Сергеевича или пройти куда-то?
Блондинка оторвалась от экрана:
— Нико-о-о! К тебе пришли! — И Оленьке: — Проходи, в эту дверь и сразу направо. Он по телефону говорит.
Оленька запомнила эту
— К двадцать седьмому… Постараемся. Ладно, будь здоров, ко мне пришли.
Что располагало больше — эта дружеская манера, в которой он говорил по телефону и после обратился к ней, нажав кнопку отбоя, или низкий голос, так шедший ему? Оленька смотрела, как завороженная, на прядь волос, упавшую на лоб, на небрежно завязанные на груди белые рукава. Бывает же: умен, красив и свободен. Слишком все это — для Оленьки. Да для кого — не слишком? Это та рыба, что всегда прорывает сеть. А рыбачки сопли потом размазывают. Не надо ее ловить, дурочки. С ней надо плавать вместе. Плавать с ней или за ней плыть. А дурочки — можно не сомневаться — ухватить пытаются.
— Оля?
— Да…
— Шлыков. — Руку протянул. — Что в шубке-то стоишь? Садись. Только что с генеральным говорил, двадцать седьмого номер сдавать. В праздники сможешь выходить?
— Да.
— Ты мне нужна с завтрашнего дня. Уволилась уже?
— Я предупредила их, что скорее всего уйду. Вы же хотели сперва встретиться…
— Вот и встретились. Да, у нас тут все на «ты».
Кивнула.
— Завтра сможешь выйти?
— Да.
— Сама пишешь?
Странное возникало ощущение. Шлыков говорил с ней, будто знал ее давно и будто у них сложились доверительные отношения. И правда — ему шло это дружеское «Нико»… хотя и хлесткая фамилия тоже шла.
— Нет, не пишу. Вы… ты уже по телефону спрашивал…
— Не получается или не пробовала?
— Не просили никогда. Я же просто корректор.
Сказала — и пожалела. Царь Петр в охрану только здоровых лбов себе под стать брал. Небось и Шлыкову не хочется кого попроще.
— Статья нужна. Всё о сноубордах. С юмором. Агрессивная. Если без картинок считать — планируй на разворот. Завтра приноси что получится.
— Николай, но я их в руках никогда не держала, сноуборды эти!
— А ты думаешь, журналисты пишут только о том, что в руках держали? Делай что хочешь, консультируйся где хочешь. Интернет позволен, но злоупотреблять не советую. Идея ясна?
Оленька подумала, что рано сказала в «Доме и офисе», что уходит.
Перед ней лег журнал с девицей на обложке; ничего так девица, в меру одета.
— Посмотри, это пилотный номер. В продажу, понятно, не поступал. Заголовок тяжелый.
— «Последний холостяк»… Да нет вроде…
— Оля, ну не видишь разве? Не бьет по глазам. Хлеще нужно. Голову ломаем.
— А почему не назвать просто «Холостяк»?
Улыбнулся:
— Потому что это просто.
— Ну не знаю… Назвать «Холостяк» и внутри латинскими буквами написать «last». Ну, last, «последний»…
Шлыков смотрел на нее, и она поняла — попала в десятку. Вот этой ерундой, полубредовой идеей
Взял лист бумаги, написал размашисто: «XOLASTЯK».
— Обалдеть. Олька…
Оленька чувствовала, как губы растягивает улыбка. Будто расстояние между ними резко сократилось. Будто она выросла на семь сантиметров. Это «Олька» звякнуло веселой монеткой.
— Пять мужиков голову ломали.
Она молчала и улыбалась. Ей уже не надо было ничего говорить.
— Егор, Света, Серега, кто там есть еще? Все сюда!
И эти «все» сказали, что — здорово.
29
Вернулась домой в начале двенадцатого. Степа спал, Вовка пялился в телевизор, Нины не видать было. Только в метро вспомнила, что мобильный отключен — на автоответчике оказалось три Вовкиных сообщения. В одном докладывалось, что «карга устроила цирковое представление» (Нина), в двух других полезной информации было ноль, одни стенания, мол, когда придешь. Да еще через два часа пришла бы — они там остались почти все, но путь-то неблизкий, да и возвращаться в поздноте привычки нет. После легендарной идеи с названием (ведь осенило же!) народ сразу проникся, даже советоваться принялись, смешно. В общем, не просто вошла в команду, а с правом голоса. Оказалось, что номер делают на март. Вот тогда и возник этот вопрос: а какого лешего в весеннем номере про сноуборды писать? Но Шлыков уперся, мол, зима еще не кончится, а тема животрепещущая, на нее самое оно ловить читателя. В процессе дебатов выяснилось, что статейка поручена уже кому-то и положат ее на стол Шлыкову буквально на днях. То есть Оленьку тестируют, да и всё. Если нароет что-то интересное — впихнут в текст. Врезки сделают, например. Но в силу того, что никакой она не журналист, можно сказать, Шлыков так развлекается. Берут-то ее на должность корректора, но — Света сказала — писать Нико заставляет буквально всех, разве что уборщицу в покое оставил. Смотрит, на что человек способен. А потом, между прочим, относится к нему соответственно. Приятная девчонка эта Света. Ведь могла бы и не говорить, а сказала. Так что наваять следует не иначе как шедевр. Пойди наваяй — когда ни времени, ни малейшего понятия о предмете. Назавтра Шлыков велел подходить к трем, и, похоже, посиделки опять затянутся. Но это как раз то, что нужно: альтернатива этому неродному дому, Вовке, всему.
— Оля! Я тебе дозвониться не мог!
Стащила шапку, потянула с плеч шубейку, мягкий мех, так и хочется к щеке приложить.
— Давай.
Давненько Вовка не выползал в коридор встречать. А уж чтобы вещи принять… Что это с ним?
Отдала шубку, села на табуретку — сапоги снять. Сто лет как она их не надевала, все больше в ботинках бегает, под джинсы-то; у нее теплые такие ботинки, Вовка их «роверсами» зовет, потому что фирма «Rovers» (ну это в его духе, он еще говорит: «Битлзы», не отучишь). А сапожки ведь тоже хороши, и главное — каблучок есть.
— Подожди.
Повесил шубку, сел на корточки, потянул за язычок «молнии» на сапоге.
Молчала, смотрела на него.
— Тебя так долго не было. Я вдруг представил себе, что ты вообще не придешь.
Ну, началось нытье — как раньше, лет пять назад. В последнее время вроде как прекратил душить своей любовью, поутих, притерся. И вот — опять за старое.
— Я? Не приду?
— Останешься с этим… как его… Шлыковым.
Учуял, как кот, все учуял. Даже не по себе становится, хотя бояться нечего, хуже не будет, чем это болото.