Однажды в Лопушках
Шрифт:
Выворачивало.
Николай держался.
И лич.
И тот, кто стоял напротив лича… тварь, окончательно утратившая всякое сходство с человеком, выбросила руки, вцепившись в Игната. Когти её пронзили плоть.
Смех ненадолго перекрыл гудение.
И хрип.
И… и когда из вихря силы выступила фигура в древнем доспехе, Николай не удивился. Сил на удивление не осталось. Но фигура взмахнула секирой, весьма древней секирой и, судя по сиянию, её охватившему, непростой.
Взмахнула.
И сама покачнулась, ибо секира
К людям.
И тот, который стоял на четвереньках, ткнул в голову пальцем, чтобы спросить:
— Вот что за хрень тут творится-то? Чтобы я еще раз да в провинцию…
Николай подумал и согласился: как есть, хрень.
И в провинции.
Провинция, оказывается, куда более опасна, чем дикие степи. Да… а дед и не догадывался. Отчего-то при мысли о том сделалось смешно. И Николай расхохотался. Смеялся он долго. Наверное. Очнулся от пощечины.
— Не раскисай, племянничек, — сказал дядюшка, закашлявшись. И кашлял, что характерно, кровью. Николай успел подхватить его.
— На алтарь неси! — велела Марусина подруга.
— Может… не надо?
— Неси, — рявкнула она. И Николай подчинился.
Подчинился бы, если бы силы остались. Но сил только и хватало, чтобы держать. Тотчас с другой стороны возник Игнат, который дядюшку перехватил. На Николая глянул, кивнул, мол, все идет, как должно. А Николай что? Он спорить не станет.
Но рук не разжал.
Так и потянули.
Уложили. Почему-то особенно долго ноги не укладывались, все норовили сползти. А со сползшими ногами на алтаре — как-то неуважительно. И Николай раз за разом укладывал их, а они падали. Он укладывал… пока руку не перехватили.
— Не мешай ей, — его обняли и к нему прижались, дрожа всем телом. И он тоже обнял. Замер. Так и стоял, слушая гул, который был уже не гулом, а… будто песней.
Николай закрыл глаза.
А ведь красиво… слушал бы и слушал. Он и слушал. Он сам не знал, как долго, но… кто-то зашевелился, поднялся. И рядом раздалось:
— Выбираться-то отсюда будем? А то людишки вон нервничают. Как бы дурить не начали.
Рядом с ним стоял окровавленный мрачного вида тип с лысой головой и неровным черепом. Будто кто-то этот череп взялся лепить, но потом передумал, бросил, оставив таким, как есть — во вмятинах.
— Будем, — ответил Николай. — А людишкам…
Он обвел пещеру.
Люди… весьма условно люди… лежали на полу. Не шевелились. Надо будить, но сил все еще нет. Пусть и дышится легче. Другие держались у стен, которые в форме. Этих уцелело немного, кого-то поглотила буря, кого-то тьма… и правильно, было бы сложнее.
— Скажи, что если жить хотят, то пусть думают… лучше пойти свидетелями, чем обвиняемыми, — Николай отер лицо и сделал глубокий вдох.
Место
Для некроманта.
Хорошо, что он некромант. Потрепанная тьма зализывала раны, и он потянул к себе остатки той, другой, что расплескалась и ныне таяла, лишившись хозяина. Тьма — капризный питомец, но она поползла, потекла к Николаю, наполняя тело силой.
Хорошо.
— Простите… — тонким голосом произнес воин в доспехах. — А… может… кто-то объяснит, что тут вообще произошло?
Воин выронил секиру, и та упала с оглушительным звоном.
Огляделся.
И зажал обеими руками рот.
— Это… это не я! — сказала Оленька Верещагина, избавляясь от шлема. — Это… это ведь… невозможно!
— Маруся! Видела?! Видела?! Как она рубила! — из-за спины воина высунулась вихрастая голова.
— Васятка!
— Ага! А меня вот… украли. А потом нашли. И я дядьку Свята тоже нашел. И… всех нашел! А Оленька их зарубила…
Вот не стоило ему этого говорить. Все-таки Оленька Верещагина была особой с тонкой душевной организацией, а потому мысль, что она кого-то там зарубила, оказалась излишне шокирующей.
И Оленьку стошнило.
Потом еще раз.
Васятка вздохнул и заметил:
— Как-то оно… не героически, что ли?
Глава 58 О чудесах, которые порой случаются
Самое умное растение — это хрен. Он все знает.
Беломир чувствовал, как уходят силы. Все-таки нож в сердце — еще тот аргумент против бытия. И то странно, что он, Беломир, так долго продержался. С ножом в сердце, как правило, отходят быстро.
Он чувствовал, как его уложили на алтарь.
И даже глаза закрыл, смиряясь с неизбежным. Но на грудь легла горячая рука, и невозможная женщина, наклонившись к самому уху, поинтересовалась:
— Замуж возьмешь?
Беломир открыл один глаз. Он все-таки умирает.
— Если жив останусь.
— Куда ты денешься, — сказала женщина и второй рукой обхватила рукоять ножа. А потом потянула, медленно так. Беломир чувствовал, как клинок выходит из тела. И, проклятье, это чувство было самым гадостным в жизни его.
Но сердце, было остановившееся, застучало.
Легкие расширились, вдыхая застоявшийся воздух, щедро приправленный ароматами крови и дерьма. А где-то под лопаткою закололо. Нехорошо так закололо. Предчувствием скорой счастливой семейной жизни.
Беломир глаза закрыл.
Может, все-таки помрет? Но в ушах будто бы смех раздался. Звонкий такой. Веселый. Богиня… все они бабы… нет, он нисколько не хотел оскорбить.
И, наверное, даже благодарен.
За то, что избавила от могильной тьмы. За сны, которые вернутся и, коль повезет, когда-нибудь не кошмарами. За возможность исправить те глупости, которые он сотворил.