Одного поля ягоды
Шрифт:
— Доктора сказали мне, что это просто сон. Ужасный кошмар, но не имеющий под собой реальной основы. Только призрак, созданный немощью моего внутреннего разума, — сказал он, вставая со своего места. Он указал пальцем на Тома, а затем на Гермиону. — Но это был не сон. Я был заперт в тюрьме бесконечных мучений, и всё это было реальностью!
Том посмотрел на него с добросердечной улыбкой.
— Я помню, — хрипел Том Риддл-старший с диким взглядом безумца. Он зачесал свои волосы рукой. — Я всё помню. Всё, что она сделала со мной… Это то же самое, что ты делаешь со мной сейчас!
— Отец, — нежно сказал Том. — Ты в порядке?
Томас
— Я был бы в порядке, если бы ты не вторгся в мою жизнь! — сказал отец Тома. — Моя жизнь была бы идеальной. Она была идеальной, но была разрушена. Тобой и ею!
Он указал пальцем на Гермиону, чьё лицо частично скрывали складки её белой шифоновой фаты. Она начала вытаскивать свою палочку из узкого рукава своего свадебного платья. Рукав не тянулся так же хорошо, как привычные ей джемперы: он был подогнан по руке и застёгнут на пуговицы на запястье.
— Хватит! Хватит! ХВАТИТ! — ревел отец Тома, приближаясь к центру. — Эта тюрьма больше ни дня меня не сдержит!
Когда он попытался с поднятыми кулаками подобраться к Тому, викарий оттеснил Гермиону за кафедру. Она оторвала пуговицы на рукаве, вытащила палочку и приготовилась призвать Щитовое заклинание, чтобы отразить любой удар на Тома.
Но отец Тома так и не ударил его. Его поймал за запястье его собственный отец, а затем другой мужчина, старший констебль Суиндон, повалил его на пол, выкрикивая непристойности, в то время как свадьба превратилась в смесь шокированного шёпота и вспышек фотоаппаратов фотографа, присланного газетой «Рипон Обсервер». Прихожане встали со своих мест, чтобы поглазеть на происходящее. Трое мужчин у входа сняли свои сюртуки и помогли констеблю задержать размахивающего конечностями Тома Риддла, которого быстро довели до дверей церкви и вывели с глаз долой.
Гермиона нервно вздохнула:
— Деревня будет годами судачить о нашей свадьбе.
— Ой, замечательно, — отметил Том. — Я рад, что «обыденный» — последнее слово, с которым будут ассоциировать наш счастливый союз.
Под конец свадебного обеда, на котором миссис Уиллроу подала сладкий масляный торт, покрытый белым марципаном, Гермиона задала вопрос, который горел огнём на задворках её разума на протяжении всей этой ситуации в церкви.
— Том, ты знаешь, кто пригласил твоего отца?
— Да, — сказал Том.
— Это же был ты?
— Как ты узнала?
Гермиона вздохнула:
— Думаю, у тебя больная любовь к появлению на первой полосе газет.
— Тебе стоит радоваться, что мой отец опозорился на виду у всей деревни, — сказал Том. — Моё будущее наследство одним махом стало гарантировано. И я даже пальцем не пошевелил.
Гермиона ела торт и морально готовилась к своей предстоящей пятой свадьбе — и да, она запомнила число, потому что Том отсчитывал каждый рубеж, — церемонии магических клятв. Самая любимая у Тома, что он не преминул ей сообщить, но не стал делиться точными деталями предстоящего события.
— Неизвестность усиливает эмоции, — сказал он ей. — Если я испорчу тебе сюрприз, твои эмоции будут не такими глубокими и искренними. А я хочу, чтобы всё прошло идеально. Всё должно быть идеально, ведь это моя свадьба.
— Разве ты не хотел сказать «наша свадьба»? — спросила Гермиона.
— Я так и сказал, — согласился Том.
Как обнаружила Гермиона, причиной сюрприза церемонии было то, что
Снег лежал на земле хрустящим белым одеялом, тропинка утоптанного льда вела от дороги к более вычурной половине кладбища, которую занимали могилы семейства Риддл. По обеим сторонам снежной насыпи, выложенной вдоль дорожки, на шипастых ледяных шпалерах распустились прозрачные бутоны роз, сверкающие под мерцающим светом магических фонарей — сосудов под временными световыми чарами, стекающими с карнизов расположившихся повсюду мавзолеев и памятников. А в качестве лёгкого штриха загробного юмора скульптура ангела в центре кладбища была зачарована так, чтобы он держал букет ледяных цветов вместо массивной косы.
Гермиона потуже запахнула мантию и обновила согревающее заклинание, которое наложила ранее. В декабре в Йоркшире холодно, а по вечерам ещё холоднее, но Том настоял, чтобы всё произошло сегодня: двадцать второго декабря. Это была не просто их «жестяная» годовщина, согласно книгам по этикету, которые Гермиона много лет назад передала в приют Вула, — которую Том с радостью применил к ним с Гермионой, несмотря на то, что ему снова и снова напоминали, что это нелепо и невозможно, — но также и дата зимнего солнцестояния. Зимнее солнцестояние усиливало действенность магических дел от заката до рассвета, по крайней мере, так утверждали учебники Гермионы по астрономии. Она была уверена, что это применимо и к сбору аконита и цветов лунной росы, но сомневалась в его эффекте на магические обеты. Должно быть, Том прочитал слова «больше силы», и присущий ему цинизм по отношению к суевериям тут же выбросился в окно.
В конце покрытой льдом тропинки ждали Том и его приспешники в чёрных плащах и в натянутых на головы капюшонах. Это напоминало о днях, когда Том отправлялся навстречу приключениям под своим печально известным псевдонимом, и при виде этого Гермиона задумалась, не произошли ли за десять лет, разделявших Тома-сироту и Тома-жениха, какие-либо изменения в его персоне. Она помнила десятки писем, изящные обороты речи, лежащие на едва сдерживаемом недовольстве, всепоглощающее желание показать миру, что Том Риддл равен любой исторической фигуре, которую в книгах называют только по имени. Это было просто абсурдно, но для Тома оптимизм был искренним.
Как только он завидел Гермиону, со сверкающими из-под капюшона глазами и развевающимся плащом, Том прервал свой разговор с мальчиком возле него, будто в нём был какой-то автоматический инстинкт обнять её, как только он заметит её присутствие. Его рот открылся, и в холодный воздух взвилась слабая дымка, составляя слоги её имени. Она не слышала это, но знала; она знала, что Том Риддл изменился за эти долгие десять лет. Когда-то он презирал институт брака, считал, что это уловка, которую Общество использует, чтобы надуть слабых и легковерных. Но теперь его сомнения были забыты, и он был готов нырнуть с головой в самое большое надувательство в жизни.